Феодора
Шрифт:
Но хотя таким образом болезнетворный очаг был удален, свое черное дело он уже сделал. Если уж мысль об измене проникла в некоторые горячие головы, то сопротивляться этой мысли выше их сил. Недалекие умы этих кровожадных полулюдишек притягивает все, что сопутствует любому мятежу, — перспектива погреть руки во время грабежей и погромов, извращенное наслаждение ломать, крушить, безнаказанно лить кровь и, конечно же, желание растоптать и унизить сильных мира сего. О, таких голов в столице хватало с избытком.
К тому же взаимная ненависть между партиями Зеленых и Синих достигла апогея. К этому примешались еще и личные обиды, как, например, в семьях сенатора Полемона и Сильвия Тестера, оказавшихся в опале. Другие попросту стонали под тяжким бременем налогов. Не следует забывать и еще об одной категории населения, самой многочисленной, которой движет одно — зависть.
По совершенно разным причинам эти люди сосредоточили всю свою ненависть на Феодоре. Ее прошлое, ее благосклонность к еретикам, ее огромная, по слухам, власть над императором и даже ее молодость и красота, которые казались недопустимыми на троне после Евфимии, — все вменялось ей в вину. Но главный источник злопыхательства был один: она дитя улицы, поднявшееся из грязи. Мелкие душонки желали снова втоптать ее в эту грязь.
Самым опасным был ловкий, но ограниченный паразитический слой населения, который встречается во всех городах. В столице он был особенно силен. Привлеченные в город время от времени раздаваемыми императором деньгами, тысячи негодяев и бездельников гнездились здесь, презирая честный труд, злобствуя, сплетничая, не брезгуя воровством и разбоем, готовые на все.
А это вместе с жарким летом создавало в Константинополе благоприятную почву для распространения заразы. Но у болезни были симптомы, и эти симптомы не могли не проявиться.
Феодора вернулась из Гиерона в начале сентября, когда первые дожди принесли долгожданную прохладу. В этот день Юстиниан заседал в императорском совете и смог вырваться только для того, чтобы встретить ее. Он был рад ее возвращению, вкратце расспросил о здоровье и отправился обратно в совет.
За обедом императрица беседовала с Нарсесом, новым дворецким императора. Он покинул совет, чтобы встретиться с нею, и от маленького евнуха-уродца Феодора узнала тревожные новости.
— Меня беспокоит поведение Синих, ваше величество, — сказал он. — Они проявляют опасную заносчивость.
— Неужели даже больше, чем прежде? — спросила Феодора.
— Намного больше. Они буквально взбесились. Этим летом, например, они стали одеваться не так, как другие. В особенности это относится к безрассудным молодчикам, этим ювентам Алкиноя.
Императрица повела плечами. Она всегда питала отвращение к распущенной золотой молодежи.
— Подражая гуннам, они выстригают челку на лбу, а сзади позволяют волосам свисать до плеч без всякой прически, — продолжал Нарсес. — Чтобы выглядеть более грозно, они не бреют ни усов, ни бороды, но позволяют им пышно расти. Верхняя одежда и обувь у них тоже на гуннский манер. Широченные рукава стягиваются на запястье и развеваются при ходьбе, как крылья.
— А что же опасного в изменении моды?
— Это симптом, о великая. И еще: невзирая на то, что закон запрещает носить оружие без разрешения, большинство из них вооружены и днем, и ночью.
— Тогда их надо разоружить!
— Но это не так просто, великолепная. И вот что я скажу: если раньше они ограничивали свои бесчинства улицей Женщин, то этим жутким летом они свирепствуют по всему городу. На их счету полдюжины убийств — и все остались безнаказанными. Женщины больше не чувствуют себя в безопасности. У меня есть уже с десяток сообщений об изнасиловании женщин из благородных семейств. Грабежи 'настолько часты, что золотые пряжки и броши уже никто не носит, заменяя их медными.
— Да, это действительно выглядит серьезно, — заметила Феодора. — До отъезда в Гиерон я ни о чем подобном не слышала. А что император?
— Простите, ваше высочество, но…
— Что — но?
— Но ведь император — сторонник Синих.
Какое-то мгновение императрица изумленно смотрела на Нарсеса, а затем вымолвила:
— Я тоже отношусь к ним лояльно. Однажды они спасли мне жизнь.
Нарсес молча стоял, опустив глаза. Его изможденное лицо помрачнело, словно он спохватился, что зашел слишком далеко.
— Я подумаю, что можно сделать, — произнесла наконец Феодора.
В эту ночь, после того как служанки постелили постель, Феодора вошла в свою опочивальню. Это была святая святых, и никому не позволялось беспокоить императора и императрицу, когда они уединялись.
Опочивальня была само великолепие. Многочисленные светильники озаряли ее, как белым днем. Пол был устлан бесценными коврами из Персии и Египта, окна задрапированы богато расшитыми шелковыми занавесями. Кресла из драгоценных пород дерева в изобилии стояли вдоль стен, увешанных огромными зеркалами из полированного серебра в золотых рамах.
Но самым замечательным здесь было само императорское ложе. Огромное, размером с небольшую комнату, со спинками из золота и черного дерева, инкрустированное драгоценными металлами и слоновой костью. Орнамент имел ритуальное значение и символизировал одно — соитие, сплетение. Вьющиеся растения вперемежку с языческими символами плодородия — сосновыми шишками, гранатовыми яблоками и даже кроликами.
Ложе располагалось за занавесями в алькове. Когда их задергивали, свет сквозь них совершенно не проникал. Это было чудесное, поистине царственное ложе, способное вместить человек двадцать, но призванное служить двоим — тем, для кого и было предназначено.
Днем супруги виделись нечасто. В течение дня их постоянно окружали люди, вовлекая в беседы, они были постоянно на глазах, и о них постоянно шептались. Так что уединиться они могли только здесь: прижавшись друг к другу в этой огромной кровати, тут они были одни, как первые люди на земле.
Когда-то ложе было для Феодоры всем: местом любви и источником средств к существованию.
Но это ложе было еще важнее. Здесь, в этой постели, она продолжала благодарить Юстиниана, здесь же она обновляла и крепила свою власть над ним.