Февраль
Шрифт:
— Все? — не поверив, переспросил государь.
— Все.
— И Николай Николаевич?
— «...считаю по долгу присяги,— начал читать я телеграмму великого князя Николая Николаевича, и государь не прерывал меня,— необходимым коленнопреклоненно молить ваше императорское величество спасти Россию и вашего наследника, зная чувство святой любви вашей к России и к нему. Осенив себя крестным знамением, передайте ему ваше наследие. Другого выхода нет...»
— И Брусилов?
— Да. Вот: «...другого исхода нет».
— А Эверт?
— «...Умоляю ваше величество во имя спасения родины и династии принять решение, согласованное с заявлением председателя Госдумы»,— прочел я.
— Но я не слышал еще вашего мнения, Николай Владимирович. В конце концов с помощью войск вашего фронта мы могли бы овладеть положением.— На меня в упор смотрели глаза государя.
Я не мог его успокоить.
— Ваше величество, я могу только присоединить свое мнение к уже высказанным.
Государь нервно заходил по вагону и вдруг сказал:
— Но я не знаю, хочет ли этого вся Россия?
— Ваше величество, заниматься сейчас анкетой обстановка не представляет возможности, но события несутся с такой быстротой и так ухудшают положение, что всякое промедление грозит неисчислимыми бедствиями. Я вас прошу выслушать мнение моих помощников, они оба в высшей степени самостоятельные и притом прямые люди.
Государь повернулся к стоявшим навытяжку генералам:
— Хорошо, но только я прошу откровенного изложения.
Первым был Данилов, который очень коротко сказал, что не видит другого выхода, кроме принятия предложения Государственной думы.
— А вы такого же мнения? — спросил государь Савича.
Савич страшно волновался, чувствовалось, что приступ рыданий сдавливает его горло. Он ответил:
— Ваше императорское величество, вы меня не знаете, но вы слышали обо мне отзыв человека, которому вы верили.
— Кто это?
— Я говорю о генерале Дедюлине.
— Может быть. Говорите.
— Я человек прямой, и поэтому я вполне присоединяюсь к тому, что сказал генерал Данилов.
Наступило общее молчание, длившееся минуту-другую. Наконец государь сказал:
— Я решился. Я отказываюсь от престола,— и перекрестился. Перекрестились и мы.
Обратясь ко мне, государь сказал:
— Благодарю вас за доблестную и верную службу,— и поцеловал меня.
Затем он сел за стол и быстро написал телеграмму.
— Вот телеграмма,— сказал он и прочитал:— «Во имя блага, спокойствия и спасения горячо любимой России я готов отречься от престола в пользу моего сына. Прошу всех служить ему верно и нелицемерно».
Государь протянул мне листок с собственноручно начертанной телеграммой и со словами: «Отправляйте!» — отпустил нас.
БАРОН ФРЕДЕРИКС. Я прогуливался по путям около нашего состава, когда увидел, как из царского вагона спустились три генерала во главе с Рузским и направились к вокзалу. Рузский шел согбенный, седой, старый, в резиновых калошах; он был в форме генерального штаба. Лицо у него было бледное, болезненное, и глаза из-под очков смотрели неприветливо. Шел он медленно, как бы нехотя; голова его, видимо в раздумье, была низко опущена. В это время меня позвали к государю.
— Я почел за благо для горячо любимой мною Родины отречься от престола,— убил меня государь, едва я переступил порог. И он показал мне на ленты переговоров, в беспорядке лежавшие на столе, как бы приглашая с ними познакомиться.
Я с трудом прочел одну из них. Голова у меня пошла кругом, но я взял себя в руки.
— Никогда не ожидал, что доживу до этого момента,— сказал я государю.— Вот что бывает, когда переживешь самого себя.
— Пустое, барон, пустое,— ответил государь.— Расскажите мне о формальностях. Как это делается?
Собрав все свое мужество, я дал государю пояснение:
— Согласно Своду законов Российской империи, акт отречения должен быть составлен в пользу цесаревича с указанием регента...
— Михаил Александрович,— подсказал государь, но тут же какая-то мысль овладела им.— А если...
Мне показалось, что я понял государя, и сразу же ответил:
— Все другие виды акта об отречении будут юридически недействительны.
К моему удивлению, слова эти как будто придали государю какую-то неведомую силу. Он преобразился, собрался, помолчал, потом резко позвонил. Показался Мордвинов.
— Срочно догоните Рузского,— распорядился государь,— и попросите его повременить с отправкой моей телеграммы. А еще лучше — заберите ее у него.
Павел Николаевич Милюков, 58 лет, приват-доцент, лидер партии кадетов, через день станет министром Временного правительства, через полтора месяца уйдет в отставку. После Октября — один из организаторов интервенции против Советской России, активный деятель белой эмиграции. В 1941 году заявит о необходимости поддержки СССР в войне против гитлеровской Германии.
МИЛЮКОВ. Я не только политик, я историк. Это весьма существенно... Историк знает, что все уже было... Но никогда бунты черни сами по себе не приводили к величию государств. Не французская революция, которую называют великой, а Наполеон создал великую Францию... Были и на Руси бунты: медные и соляные, холерные и картофельные... Но великой ее сделала монархия... У нас возможна только одна идея: государь — источник силы, добра и справедливости, опирающийся на Государственную думу. Только эта идея доступна народу...
В те дни опасность угрожала этой идее, и тот, кто стеснялся в средствах для ее защиты, был смешон. Это же «достоевщина»: «Если для создания царства справедливости потребуется убить хотя бы одного ребенка...» Так, кажется? Вздор! История стояла бы на месте... Когда вы смотрите на Петроград, вы восхищаетесь им, а не скорбите о безвестных мужиках, сгинувших в болотах, возводя Северную Пальмиру...
Что касается инцидента, связанного с именем моим и М. В. Родзянко, я изложу его официально.