Филарет – Патриарх Московский 2
Шрифт:
Когда Фридрих зачитывал место про пороховые заряды, он вспомнил, как боярин спросил его: «А не знаете ли вы, уважаемый Ван Гольштейн, способ получения крепкой ямчужную кислоту? Я-то его сам знаю, но не знаю, как вам его описать».
— Опишите, как сможете, может я вас пойму, — схитрил Гольштейн.
— Это вещество, получающееся в результате перегонки селитры, квасцов, и медного купороса.
Гольштейн удивился, но не подав вида, кивнул головой.
— Да, я делал такую кислоту.
— Сделаете кислоты сколько сможете.
— Но ингредиенты? — вопросил Гольштейн.
— Я нашёл в Москве не очень много, но заказал купцам и отдал небольшой залог. Обещали организовать постоянные поставки. Кислоты надо будет много.
— Зачем вам так много кислоты, уважаемый, Фёдор?
— А как использовали вы?
— Я был золотых дел мастером. Из моих рук выходило драгоценное оружие. Его покупали велико-вельможные господа, — гордо сообщил старик, но тут же «скис». — За то и пострадал. Как-то пищаль, переполненный порохом, разорвало и убило одного… Ах, не важно… Пришлось уезжать.
— И всё же, — перебил его Паданец, зная за стариком слабость «поговорить».
— Да. Извините старика… Кислотой я определял чистоту покупаемого для работы золота. Неужели и вы…
— Нет-нет, хотя это интересно. С помощью кислоты мы станем делать порох.
— Очень интересно как? — скептически улыбаясь, спросил Гольштейн. — Я такого способа не знаю.
— Он простой. Берём хлопковую пряжу, поливаем её кислотой и высушиваем. Вот и порох.
Фёдор, видя удивление своего управляющего, пожал плечами.
— Да-да, уважаемый, мастер, получится очень хороший и сильный порох, но очень опасный. Попробуете и когда сделаете, будьте осторожны. Для экспериментов построите отдельно стоящее каменное здание, желательно под черепичной крышей.
Гольштейн уже отошёл от удивления и лишь вздохнул, изображая на лице страдание всего еврейского народа:
— Да где её взять, черепицу?
— Сделайте, — сказал Попаданец. — Найдите глину, сделайте печь, обожгите. Сделайте!
— Рук на всё не хватит, — заинтересованно глядя на Фёдора, произнёс мастер.
— Наймите работников. Любое дело, приносящее качественный, продаваемый продукт, я субсидирую.
— Субсидирую1, — с восхищением повторил Гольштейн. — Вы — словесный чародей. Это же латынь? Но вы так ловко превращаете латинские слова в русскую речь, что, кажется, они всегда тут были, но ведь это не так. Я не слышал этих слов у других русских.
— Я некоторое время жил в Кафе и в Константинополе.
— Но там больше греческий.
Попаданец махнул рукой.
— Не важно. Работайте, мастер. Скажу больше. Из ямчужной кислоты получается очень хорошее удобрение для полей. Потом как-нибудь я вам прочитаю курс алхимии…
— Вы? Мне? — Удивился и одновременно возмутился Гольштейн. — Вы слишком самоуверенны, молодой господин.
Попаданец усмехнулся.
— Думаю, у нас будет, что обсудить за кружкой баварского пива. Варите.
— Тут нет такого ячменя и хмеля, — пренебрежительно скривил губы Гольштейн.
— Закажите из Германии и посейте.
Старик поперхнулся от несказанного, откашлялся.
— Как у вас всё просто, — покачал он головой и вздохнул.
— Ну, что опять? — спросил, хмыкнув Попаданец.
— Питейное заведение бы открыть.
Попаданец улыбнулся и, вытащив из сумки ещё один документ, протянул его мастеру.
— Что это?
— Читайте! Я пошёл, а вы готовьтесь к отъезду. Ищите меня, если буду нужен, в царской резиденции на Воробьёвых горах или в Зарядье.
— Резиденция2! Эх, как звучит!
Фёдор Захарьин вспомнил эти беседы с «немцем» и его семейством, вспомнил, что запланировал и на что завлёк уважаемых людей, представил, как Фридрих ван Гольштейн приехал и как развернулся в Александровской слободе… Вспомнил, представил и решил возвращаться туда, откуда приехал.
Когда Данька застучал ногами, отряхивая с сапог снег, Фёдор, не спрашивая, сунул ему в руки взвар с иван-чаем, зверобоем и малиной и подождал, пока тот не напьётся в волю. Потом показал две полных больших фляги и сумку с бутербродами.
— Поехали назад, Данька. Я сяду за вожжи, а ты перекусишь дорогой. Я уже поел. Надо спешить.
Данька так же молча взял сумку и фляги. Они вышли, попрощались с мажордомом и тронулись в обратный путь, который показался намного короче «прямого».
Иван Васильевич всё это время почти не спал. Он проснулся через минут двадцать, когда, забыв, что ранен, попытался во сне перевернуться на бок и почувствовал острую боль.
— Фёдька, — крикнул он, но никто на его возглас не откликнулся.
— Фёдюня!
Снова тишина.
Захарьин спал очень тихо, но сторожко и на зов, даже тихий, откликался всегда почти мгновенно. Они как-то в конце августа на радостях, что предсказание по поводу кончины Анастасии Захарьиной 0не сбылось, позволили себе поехать на соколиную охоту и ночевали в степи в шатре. Иван Васильевич тогда тоже проснулся ночью и не услышал ничего, кроме стрёкота сверчков и больших чудных мух, похожих на оводов, но не жалящих. Захолонув от страха, царь тихо-тихо прошептал:
— Федюня.
— Что, — так же тихо и шёпотом спросили из темноты.
— Фу, ты, напугал меня, — с облегчением выдохнул царь.
— А как ты меня напугал!? Чтоб ты скис. Я чуть не обделался! Шипит, мля, в темноте, аки демон из преисподней: 'Фе-е-дю-ю-ю-ня-я-я. Фух!
— Так ты, не сопишь и не храпишь. Есть ты, нет тебя, кто знает?
— Зато ты храпишь за двоих. Тебя только в караул посылать. Сразу слышно, когда ты заснул. Как услышал твой храп, значит можно стан в мечи брать.