Финики

Злобин Володя

С чего начинается родина? Для меня - с маленькой буквы. Чем пахнет родина? Плацкартным вагоном на седьмой день перегона между Москвой и Владивостоком. И лицо родины - это не вырезанные в камне героические воины, а волосатая бородавка только что обслужившей меня кондукторши. На ощупь родина, как куча использованных шприцов, как презерватив, натянутый на горло самоубийцы. Цвет моей родины - это красная радуга, брызгающая из вен. Мысли моей родины - это свинец синяка, поставленного жене пьяным мужем.

Мне скажут, что я вижу только негатив, что я опущенный отщепенец, мать которого помойка. И вообще, есть много хорошего,

а то, что ты этого не замечаешь - исключительно твоя вина! Если тебя окружают шлюхи и подлецы, значит надо менять круг общения, а не делать обобщения...

Что же, в этом есть доля правды.

Кот выплакал мои годы, но я испытал побольше иных мудрецов. Возраст - это не показатель ума, чему прочно научил меня узбекский философ: можно оставаться ребенком и в пятьдесят, а можно стать мужчиной и в четырнадцать. Я глядел с высоты юношеского максимализма на множество лиц самых разных оттенков. И впитывая в себя это коллективное российское "оно". Я был на сто процентом согласен с тем, что Россия - это нерусская страна. Русские растворились в спирте, изредка всплывая на поверхности синими пропитыми рожами. Они исчезли в социально-антропологической катастрофе ХХ столетия, став расходным материалом в безумных коммунистических проектах.

Говоря о лице, запахе, значении Родины я, пожалуй, не сказал самого главного. В принципе, не так важно, как выглядит Родина, и морщишься ли ты от едкого запаха, который исходит от её тела. И важно даже не то, пишешь ли ты её имя с большой или маленькой буквы. Раз ты её видишь, чувствуешь, осязаешь, значит, она есть, она живая, пусть и не подаёт признаков жизни. Намного страшнее, когда Родина не слышит тебя. Даже если ты громко орёшь об этом. А ведь ты кричишь чертовски важную вещь. Кричишь, как можешь, как мозги легли в голове и как руки выросли! Но Родина тебя всё равно не слышит. На всякий лад ты орёшь:

– Родина, оглянись, ты умираешь!

Я открыл глаза и обшарил взглядом салон. Бородавка кондуктора подпрыгивала на ямах и норовила сбежать от хозяйки. Сонные мухи пассажиров, в каждом из которых было не больше кварты человека. Что же осталось от моего народа? Только воспоминания и надежды. Россиянин на восемьдесят процентов состоит из говна. Я состою из камня, который не способен любить. На моём лице твердая базальтовая улыбка. Что же, раз Родина меня не слышит, значит, я буду орать ей прямо в ухо. Если она и тогда не услышит меня, то пусть навсегда оглохнет от взрывов.

 ***

Мы кричали о ненависти к русским, поэтому пошли угнетать таджиков. У нас вызрел план к применению взрывного устройства. На окраине города строилось дешёвое многоэтажное жильё для мигрантов-переселенцев. Депутаты законодательного собрания планировали создать анклав, куда бы переселилось несколько тысяч рабочих с семьями из Средней Азии. Проект по мирной оккупации русской земли курировала партия власти, утверждавшая, что количество рабочих рук и экономическое благополучие тождественны. Любой грамотный экономист заржёт в голос от такого утверждения и скажет, что главное это не количество рабочих рук, а эффективность их применения.

Оглядывая с заснеженного склона спящую стройку, я поразился огромному башенному крану, который разведённым циркулем был воткнут в стылую русую землю. У меня родилась гениальная идея:

– Бомба мощная?

Шприц говорит:

– Достаточно.

Может перешибить среднюю такую железяку.

Я озаряюсь, как лампочка Ильича:

– Парни, а давайте вместо вагончиков с чёрными взорвём кран. Прикрепим бомбу на секцию где-нибудь посредине, она же её перешибет... так?

– Так!
– радостно восклицает Шут, - ах ты, Душок, а ты молодец!

Прерываю неприятный комментарий:

– И тогда, по идее, кран должен упасть. Это надолго остановит стройку, а как резонансно выйдет. Возможно, он упадёт даже на бараки строителей и тогда подохнет много чёрных! Вы только представьте, это реальный террор!

Все поражены моей гениальностью, поэтому план предлагается без промедления. Шприц соображает, что надо набрать пару мешков с песком, чтобы взрывная волна не рассеялась, а перебила хотя бы одну стальную опору. Для этой цели пришлось даже пошарить около ближайшей помойки, а потом нагрузить холщёвые мешки битым кирпичом.

– Может, обойдёмся без этого?

– Я тебе говорю, так надо, - отвечает Шприц, - я читал об этом.

Я даже знаю, где он об этом прочитал. Проклятая шаблонность, но всё же рискую дать совет:

– А что, если прикрутить к опоре проволокой?

Шприц кивает, а Шут ругается, мешки оказываются сброшенными в овраг. Когда мы пробрались на стройку, где-то в темноте залаяло что-то настолько огромное и мифичное, что сразу вспомнился трехглавый Цербер. Был бы у меня подгузник, я бы с радостью использовал возможность здорово обгадиться. Без проблем подобравшись к крану, мы со Славой и Шприцом полезли наверх, оставив Шута караулить внизу. По-прежнему лаяла собака, и я слишком поздно сообразил, что мы были очень уж заметны. Когда Шприц уже начал приматывать заряд к опоре, фиолетовая темнота внизу вспыхнула лучами фар, заорал суровый русский мат и невидимый лай чуть не сорвался с цепи. Я буквально оцепенел, но Слава мгновенно сориентировался.

– Валим!

Он выхватил бомбу и, оглядевшись, швырнул ее вниз, в снег. Невдалеке, где стоял Шут.

– Запомнили где?
– свистящим шёпотом орёт он, - потом заберём. Те, кого не поймают, потом договариваются и приходят её забрать. Если что мы здесь тупо гуляли. Захотелось попонтоваться, потому залезли на кран. Уяснили?

Кубарем скатываясь с крана, я чуть не стал жертвой индустриального Влада Цепеша, и не насадился на торчащую из промёрзшей земли арматуру. Свет фар вспарывает фиолетовый фурункул ночи, и гнойный мороз хрустит под подошвами ботинок. Слава рефлекторно берёт в сторону, Шприц мешкает у подножия крана, а я, запутавшись, шепчу:

– Валим! Валим!!!

Мат подгоняет меня с Шутом к высокому обледеневшему валу, выросшему перед нами отвесной крепостной стеной. Спуск, через который мы попали на свет, блокирован тёмными фигурами. Поэтому стена обледенелого оврага - это единственная преграда на нашем пути к спасению. Она кажется выше Великой Китайской стены. И тут произошло то, что, не смотря на ядрёный мат, свет фар, людоедский лай неведомой псины, повергло меня в настоящий хохот. Шут, не сбавляя скорость, взбежал на вершину этой вертикали власти. Он бежал, как Нео из Матрицы, какое-то время, находясь даже под углом в девяносто градусов по отношению к трехметровой преграде. Казалось, он вообще не заметил обледеневшей стены и теперь, замерев на её гребне, не мог понять, как туда попал.