Флеш Гетт
Шрифт:
– Ну нельзя всю ответственность возлагать на учёных, милая девушка, - Павел Юрьевич ходил по каминному залу, как маятник метронома, - Оппенгеймер, Пастер, Нобель - они были прежде всего учёными, а учёный - это человек, одержимый наукой, понимаете? Кроме науки его ничто не интересует. А вот военные - другое дело. Не зря в развитых странах никогда не ставят во главе армии военных. Исключительно гражданских!
– О-хо-хо, Павел Юрьевич! Неужели Вы думаете, что политики чем-то лучше военных? Ну, разве что вместо кителя - костюм, и нет блестяшек на лацканах...
Лерка курила, сидя в кресле. Андрей слушал рассеянно, думая о своём.
– Ну хорошо, я поясню свою мысль. Понимаете, когда ты стоишь на пороге открытия, когда тысячи экспериментов подошли, наконец, к своему логическому завершению, когда идея должна воплотиться в реальный результат, и... это как рождение нового, новой жизни, если хотите. Это настоящее чудо, ради которого стоит жить. Любой учёный готов за этот момент отдать всё, отдать жизнь - если потребуется. Он уже не властен над своей судьбой, ключ на старт! Он не может ни о чём думать, кроме как о результате. Это выше его сил, это выше морали, это выше всего. Истина - превыше всего. Меня интересует только Её Величество Истина, и больше ничто.
– Каков пафос, однако. Я вам не верю. Не верю ни одному вашему лицемерному слову.
– Почему?
– искренне удивился Казанков. Он даже сел на стул, опешив.
Андрей теперь со вниманием слушал.
– Послушать вас - так все учёные просто невинные деточки. Полностью парализованная воля, как зомби идут к истине, слепы и глухи к гласу разума. Ой, ли? Вы не усматриваете аналогии, ну скажем, с наркоманами? Они тоже оправдывают свои преступления, на которые их толкает наркотик. Ваша истина - это такой же наркотик, с которым вы и не желаете бороться. Всю жизнь Оппенгеймер занимался атомной бомбой, ох глупое дитя! Вы, учёные, плевать хотели на людей, на весь мир. Самое важное для вас - вы сами, ваш этот кайф от творческого процесса. Даже если этот процесс - испытание химического оружия на живых людях. Я уж не говорю о животных.
Казанков ответил через минуту.
– То есть вы, Валерия, хотите сказать, что вина лежит исключительно на учёных? А политики и военные не при чём? Да, да... Висящее на стене ружьё должно выстрелить. А вот если оно не висит, то и выстрела не будет? Бытие определяет сознание.... Учёный создаёт ружьё, вешает его на стену, значит он и виновен. Он виновен в том, что появляется убийца, который затем снимает это ружьё, и убивает...
– Не нужно юродствовать, Павел Юрьевич. Вы знаете, о чём я.
– Не знаю, ей богу. О чём?
– простодушно развёл руками Казанков.
– Да о том, что наркоман виновен не в том, что он крадёт деньги и грабит ради дозы, а в том, что он - сознавая причину этого, не желает избавляться от болезни. Ему не хватает духу, он слабак. Так и вы, стоя на пороге открытия, и зная, к чему может привести это открытие, всё же совершаете его! Потому что не в силах противостоять процессу поиска истины. Это ваши слова, Павел Юрьевич? Вы как наркоман, слабы и безвольны, и ради собственного удовольствия готовы косвенно убивать людей, всё живое на земле. Вот в чём ваша вина!
– Да, но если бы не было политиков....
– Что за чушь, уважаемые учёные? Я, вы и все прекрасно знаем, что политики - это не призраки, они были, есть и будут. Так же как и учёные и военные.
Андрей встал и подошёл к камину. Огонь лизал закопченную топку, маленькие язычки пламени отрывались и уносились вверх, в дымоход.
– Я не думаю, что следует всё сводить к личностям и частностям. Сколько существует человечество, столько существуют войны и оружие. И чем больше и сильнее прогресс, тем совершеннее орудия убийства. Только и всего, - сказал он.
– А как же тогда роль личности в истории? Или теория ничего не значит? Или существуют две, три теории, взаимоисключающие друг друга?
– резко произнесла Валерия.
– Не было бы Оппенгеймера - был бы другой. Курчатов, Сахаров...
– Хм...
– Мне кажется, что роль личности в истории зависит от силы этой самой личности. Война личностей - что-то в этом роде. Всё же сила духовная подчиняет себе всё остальное, все остальные силы. И у кого она больше, тот и становится диктатором, локальным ли, глобальным ли. Общество, мир - это увеличенная модель коллектива. А мы склонны всё облекать в скорлупу некоего закона. Законами мы оправдываем собственное бессилие.
– Да, возможно. Но тогда Оппенгеймер - слаб, или наоборот, слишком силён, если его мораль примитивна?
– Я бы так не сказал. Примитивна или нет мораль - это всего лишь точка зрения.
– Вот видите, Валерия!
– торжествующе воскликнул Павел Юрьевич.
– Вы тоже слабак, господин учёный...
– Почему же? Я пока свои открытия никому не продавал!
– он гордо тряхнул головой.
– Посмотрим.... Ещё не вечер, уважаемый храбрец.
Спор продолжался до полуночи и закончился так же внезапно, как и начался, когда Арсений напомнил им о необходимости соблюдения порядков этого дома.
Его разбудил запах жареного мяса и каких-то неизвестных специй.
Кругом была непроглядная тьма, и это его напугало. Но через некоторое время глаза привыкли, и он определил, что свет всё же скупо пробивается сверху, из квадратного люка, к которому вела крутая, почти отвесная лестница.
Комната была овальная, примерно десять на пять, достаточно просторная. Угадывалась какая-то мебель, расположенная преимущественно по периферии. Справа от того места, где он лежал, был едва виден вход в соседнее помещение.
Он лежал на низком топчане, покрытом тонким покрывалом, на удивление довольно мягком. Возле топчана стоял низкий столик-подставка, на котором толпились какие-то пузырьки, склянки и кружечки.
Всё же темнота доставляла неудобства.
Из бокового входа появился человек и быстро подошёл к нему.
Это была молодая девушка.
– Вам лучше?
– спросила она, присев на корточки в некотором удалении от него.
– Где я?
– Это Березино. Бывшее Березино. Я здесь живу, вы в моём доме. Вы из Оставшихся?