Флибустьер
Шрифт:
Когда он переступил порог и вместо старухи-служанки увидел в комнате Фиби, его удивлению не было границ. Сидя возле кровати, она держала Алекса за мертвенно-серую руку и смотрела на него, прикусив губу.
– Вы ничего не говорили мне! – произнесла она еле слышным голосом.
Дункан тихо закрыл дверь и встал с противоположной стороны кровати, глядя на застывшее лицо Алекса. Он не мог заставить себя признаться, что забыл про бой, забыл про погибших людей, про своего лучшего друга, когда стоял на огороде, глядя на нее… желая ее.
– Есть много вещей, которых вам знать не нужно, – ответил он, едва взглянув на нее. По правде говоря, он боялся, что иначе подпадет под ее очарование и снова забудется.
– Он умрет? – спросила Фиби прерывающимся голосом, выражающим весь ужас, который испытывал, но не мог показать Дункан.
– Вероятно, – ответил Дункан.
– Почему вы не послали за врачом?
Он наконец встретился с ней взглядом. Ее глаза странным образом притягивали его, так солнечное тепло находит зерна, скрытые в земле, и вынуждает их прорастать и подниматься навстречу свету.
– Мы находимся на острове, – напомнил он хмуро. – От материка нас отделяют многие мили. И даже если бы это было не так, я бы никогда не позволил коновалам, именующим себя врачами, дотронуться своими грязными руками до моего друга.
Фиби заметно побледнела, и с того недавнего времени, когда он встретился с ней на солнце и свежем воздухе, под ее глазами появились тени. Казалось, что она увядает, как экзотический цветок, вырванный из привычной почвы.
– Да… я забыла, какой была медицина… то есть какая она… в восемнадцатом веке. Видимо, мы мало чем можем помочь ему, да?
Дункан ответил не сразу: он был на грани срыва, и умер бы со стыда, если бы выказал слабость в чьем-то присутствии, в особенности Фиби. Конечно, он давал волю своим чувствам, но, только оставаясь один, обыкновенно он выражал свое горе, а иногда и радость с помощью музыки.
– Да, – ответил он. – Мы ничем не можем ему помочь. Что привело вас сюда, Фиби?
Она поправила мокрые волосы, прилипшие ко лбу Алекса, как будто успокаивала ребенка, испуганного страшным сном.
– Не знаю, – ответила она, не поднимая глаз на Дункана. – Он был добрым со мной в ту ночь, когда я появилась у вас в доме.
– В отличие от меня, – кивнул Дункан и кончиками пальцев прикоснулся к руке Алекса, надеясь, что его друг поймет, что он не один, что некто, пусть даже беспомощный и виноватый во всем, не бросает его.
– Вы вели себя как законченный подонок, – произнесла Фиби, как будто про себя. – Мне казалось, что я попала на какой-то маскарад для извращенцев.
Дункан вполне понял ее искаженный английский, чтобы испытать досаду, но сейчас его внимание было поглощено больным.
– Алекс в ту ночь просто взбесился. Я временами не понимаю, как мы вообще стали друзьями, я всегда был шалопаем, а он самым достойным из людей, живущим по правилам, которых я даже не надеюсь достичь.
– Может быть, он думал, что должен исправить вас, – сказала Фиби.
– Может быть, – кивнул Дункан и печально улыбнулся. – Он мог бы догадаться, что это невыполнимая задача.
– Неужели вы такой ужасный человек? – спросила Фиби.
Алекс зашевелился, и она смочила салфетку холодной водой и вытерла ему лоб, продолжая говорить: – Допустим, вы чрезвычайно подвержены унынию, а в данный момент, как мне кажется, еще и не слишком трезвы, но вы, очевидно, любите своего друга и способны отдать жизнь за ваше дело. Вы одаренный музыкант, и наверняка любите красоту, иначе не стали бы жить в таком чудесном доме.
Дункан был тронут ее словами, но решил, что несчастье, постигшее Алекса, сделало его чересчур сентиментальным.
– Вы полагаете, что дьявол не может любить музыку сильнее, чем ангелы рая? – тихо спросил он. – Я склонен думать, что иногда он сочиняет зловещие мелодии, гораздо чаще печальные. Возможно, он играет оттого, что не может плакать.
Некоторое время Фиби молча смотрела на него, затем задумчиво спросила:
– Дункан, вы именно поэтому играете? Потому, что не можете плакать?
Он встал и подошел к маленькому окну, которое Фиби, а может быть Старуха, открыла, впуская приносящий запах соли бриз. Он смотрел невидящими глазами на море, которое было его святилищем, любовью его души, смыслом его жизни. Но на этот раз оно не могло его утешить.
– Алекс умирает, – пробормотал он. – Из-за меня. – Он обернулся и по выражению глаз Фиби понял, что его лицо ужасно, но сдержанность, какой бы благоразумной она ни была, покинула его. Что-то в ее взгляде заставило его признаться в самых глубоких, самых ужасных тайнах своей души. – Небеса милосердные, взгляните на него! Вы думаете, только дьявол мог причинить Алексу эти страдания, это несчастье? Нет. Все, что требовалось хорошему человеку, чтобы лишиться жизни, это назвать Дункана Рурка своим другом!
Он говорил шепотом, но с таким же успехом мог кричать комната буквально дрожала от его ярости и его боли. Фиби поднялась и, обогнув кровать, встала перед ним. В ее глазах блестели слезы.
– Хватит! Алекса никто не заставлял сражаться вместе с вами, он сам выбрал такую жизнь. – Она шмыгнула носом, вытерла лицо тыльной стороной ладони и продолжала: – Если вы хотите успокоить свою издерганную совесть и упиваться трагедией своей жизни, то, по крайней мере, имейте мужество заниматься этим в другом месте и в другое время. Сейчас вы должны думать об Алексе, а не о себе, Дункан отступил на шаг, понимая, что она права. Прежде чем он нашел ответ, Алекс снова пошевелился и что-то пробормотал. Он просил воды, и Фиби вернулась к кровати и напоила его с ложки. На мгновение открыв глаза, он бросил взгляд на Дункана. В этом единственном взгляде светилась мольба, которая поразила Дункана, как острие пики. Алекс хотел умереть.
– Нет! – хрипло сказал Дункан. – Нет, черт побери!
Всю ночь Дункан сидел у постели Алекса, не смыкая глаз и надеясь, что его друг выживет. В какой-то момент Фиби покинула комнату, и ее место заняла Старуха, принеся припарки и бормоча странные, внушающие благоговение заклинания. Она не разговаривала с Дунканом, он тоже не пытался заговорить с ней, и все же они прекрасно понимали друг друга.
На рассвете Старуха собрала свои снадобья и удалилась. Дункан стоял у окна, глядя, как рассвет окрашивает море малиновыми, золотыми и огненно-оранжевыми полосами.