Флот решает всё
Шрифт:
Пять минут назад Матвей и сам твёрдо решил, что нипочём не вернётся домой. но теперь Колькины слова задели его за живое. Он собрался было протестовать, но Вяхирев не дал и рта раскрыть:
— Я, как узнал, что ты засыпался — так сразу на ваш двор. Ну, думаю, Фаддей Лукич всё из сарайчика на помойку снесёт. А поди ж ты — ничего не тронуто! Раз так — надо спасать лабораторию! Дождался, когда все со двора уйдут, и стал таскать за поленницу…
— Погоди, горячка… — Матвей ухватил Кольку за пуговицу. — Почему домой мне нельзя?
— А я разве не сказал? — удивился приятель. — Так вся улица говорит: Как ты убёг, Фаддей Лукич уж так расшумелся — и прибить сулил, и жандармам отдать, чтобы тебя в Сибирь упекли. Уж и матушка твоя в ногах у него валялась, уговаривала — ни в какую. В околоток пошёл, ежели вернёшься — беда будет!
Матвей ссутулился и ещё глубже втянул голову в плечи. Некоторое время ребята шли молча. На углу Большой Бронной и Сытинского ветер трепал отклеившийся угол листка на массивной тумбе. «Горя от ума» Театра Корша, плакатик: «Бальный, музыкальный и увеселительный вечеръ въ пользу оркестра капельмейстера г-на Страуса съ великол?пною иллюминаціею и блистательнымъ фейерверкомъ».
А это что?
Матвей замер. Он уже видел это объявление в «Ниве»: «Московское купеческое товарищество… проведеніе лекціи… іеромонахъ… атаманъ… запись желающихъ отправиться въ Абиссинію…»
Лекция как раз сегодня, полчаса осталось. Хотел ведь пойти, а тут эта история с сарайчиком…
— Коль, пошли, а? Полчаса ещё, успеем!
Вяхирев не торопясь, рассмотрел афишу. Кивнул. Он привык к неожиданным идеям товарища.
— Пошли, ежели у тебя двугривенный лишний есть. А то у меня, брат, блоха в кармане да вошь на аркане.
Матвей ожил — от недавней тоски и следа не осталось.
«Вот он, выход! Раз домой нельзя, попрошусь с Ашиновым, ему понадобятся храбрые, образованные люди!»
Планы расправы над негодяем Скрынниковым, избиение, пропажа Аристарха, даже маячащая на горизонте тюрьма — всё теперь ушло второй план. Матвей уже видел себя храбрым путешественником, пробирающимся через саванну с верным ружьём Снайдера на плече и в пробковом шлеме — как на картинке в журнале «Нива», изображающей знаменитого путешественника Ливингстона. А через много лет, он, овеянный славой первопроходца, вернётся домой, бросит на пол шкуру собственноручно застреленного льва — и посмотрим, кто посмеет поднять на него руку!
Внезапно Матвей остановился. Колька с разгону налетел на приятеля.
— Ты, вроде, сказал, что перетаскал всё из лаборатории?
– Да говорю же — всё, как есть! Две бутыли только остались, с азотной кислотой и глицерином. Запалы, реактивы для гремучего студня — всё цело. Сегодня ночью к нам на чердак снесу, спрячу.
— Цело, значит… — повторил Матвей. — Что ж, тем лучше. Пошли!
Ашинову не помешает опытный взрывник — тем более, со своими запасами.
V
Москва,
Пл. Пречистенские ворота
Венечка извлёк из кармана брегет, щёлкнул защёлкой — при этом в глаза ему отскочил весёлый солнечный зайчик, такой же ярко-рыжий, как тонкий слой позолоты, покрывающий внутреннюю поверхность крышки.До начала лекции Ашинова оставалось ещё часа полтора; устроители, купеческое благотворительное товарищество и Императорское Палестинское православное общество, сняли для неё зал в помещении Политехнического музея, что на Пречистенке. Здесь нередко проводились разного рода публичные мероприятия вроде публичные лекции, выступления поэтов, литераторов, общественных деятелей, коих в последнее время в обеих столицах Империи стало пруд пруди. Можно было в ожидании посидеть в кофейне или ином заведении, ориентированном на «чистую» публику, в центре Москвы их хватало, но у Остелецкого оставалось ещё дело, разобраться с которым желательно было бы до лекции.
Речь шла о письме, переданном ему в Петербурге тощим правоведом; несмотря на драматически обставленный процесс передачи из рук в руки, ничего «революционного» или даже «вольнодумного» эта бумага не содержала. В ней была всего лишь рекомендация штабс-капитана по Адмиралтейству Остелецкого некоему Аристарху, студенту Императорского Московского технического училища, от его кузена. А так же просьба — свести подателя сего со знакомыми упомянутому Аристарху особами, собирающимися присоединиться к «известной африканской экспедиции» — ровно так и было написано в письме каллиграфическим крупным почерком, коим всегда славились «чижики-пыжики», как издавна называли студентов столичного Училища Правоведения за зелёные с жёлтыми обшлагами мундиры и шинели.
История происхождения этого «послания» была довольно проста. За несколько дней до памятной беседы с Юлдашевым, Остелецкий как раз сидел в известном нашему читателю трактире в «Латинском квартале», и не один, а в обществе нескольких местных обитателей, причём речь зашла как раз о лекциях Ашинова, о которых тогда говорил весь Петербург. Тощий правовед тоже был в числе сидящих за столом — он-то и упомянул о своём двоюродном брате, писавшем ему, будто бы среди московских студентов немало таких, кто, разочаровавшись в перспективах в пределах отечества, готов хоть сейчас попытать счастья в Абиссинии.
Тогда Остелецкого авантюра «вольного атамана» не интересовала совершенно; но тренированный ум разведчика сделал, как водится, зарубку — просто так, на всякий случай. И когда тема всплыла в разговоре с графом Юлдашевым, он мгновенно припомнил и недавнюю беседу, и «чижика-пыжика» с его кузеном. Возвращаясь на свою квартиру от «Донона» он заглянул на минутку в трактир, переговорил коротко с тощим правоведом — и наутро, перед тем, как отправиться на Николаевский вокзал, получил от него требуемое письмо со всеми положенными по такому случаю рекомендациями, каковое и намеревался теперь пустить в ход.
Не то, чтобы Вениамин уже теперь, загодя, планировал какую-то операцию и собирался обзаводиться агентурой. Нет, так далеко его воображение не простиралось — скорее это была простая предусмотрительность,на случай… он и сам толком не знал, какой. Интуиция, однако, подсказывала, что визитом на публичную лекцию это дело не ограничится, и если, в самом деле, придётся отправиться в Африку — не вредно будет иметь вокруг себя несколько спутников — образованных, молодых, и, что немаловажно, движимых вполне определёнными, насквозь яснымипобуждениями. А ведь если побуждения человека понятны — то и управлять им становится просто, не так ли?