Фомо
Шрифт:
Он отошел в сторону, и я увидел ее. Вдалеке из земли вырастала огромная, тупоконечная геометрическая постройка, от которой по полю медленно расходились темные линии, как корни сорняка, пожирающие краски. Она высилась над землей непреклонная и несгибаемая, как столп, как закон, как неминуемое зло. Это была серая, с кирпичного цвета балконами, подъездами и сотнями окон, несломимая жилая многоэтажка.
Асфальтированные дороги шли от нее в разные стороны, как зараза, покрывая собой немыслимые площади, на них вырастали фонарные столбы, а позади, еще дальше, за высоткой, раскачиваясь то вверх, то вниз, качались нефтяные вышки.
– Занятно – вдруг услышал я за собой уже знакомый ленивый голос.
Оглянувшись, я увидел там, где до этого стоял черный человек, модника в твидовы брюках. Он отсчитал из огромной пачки денег несколько купюр, расправил их и протянул черному человеку, который не колеблясь взял их и сунул в карман. Не взглянув на меня, он пошагал проч, а модник, сунув деньги в карман, со странным озорством смотрел на меня.
– Это у вас такие представления? – недоверчиво спросил я.
– Не каждый раз. И не все – двусмысленно ответил он.
За ним в воздухе зависла тарелка, из которой в рыжую траву спускался трап. Корпус тарелки, увешанный лампами, вращался, а купол оставался неподвижен.
Черного человека я больше не видел, он исчез, как и слоны. Мы поднялись на тарелку, где я сразу же заметил еще одно кресло – для меня. Парень без подбородка сказал мне, что, пока я был здесь, они слетали в палеозойскую эру, а заодно заскочили за креслом и сразу примчались сюда.
Я сел в новое кресло, пахнущее пластиком, и застегнулся на все ремни. Впереди я все еще мог видеть многоэтажку, разрастающиеся шоссе, переулки, улицы, фонарные столбы и непрекращающееся движение нефтяных вышек.
– Мы ведь можем спасти их? – спросил я6 не выдержав.
– Спасти? – переспросил модник в твидовых брюках – От чего?
– От этой… многоэтажки… – неуверенно произнес я, понимая, как все это звучит.
– Их не спасти – отрезал толстяк.
Никто не возразил, а я отек в кресле и положил подбородок, который у меня был, в отличие от кудрявого парня в водолазном костюме, у которого подбородка не было, на руки. Мне было жаль причудливых слонов и черного человека.
Хотя он, наверное, сказал бы, что жалость – это унизительно и что жалеют только слабаков, которые не могут вызвать никаких других чувств, кроме жалости. И сказал бы, что это мое искаженное понятие о справедливости толкает меня на мысли о жалости, ведь он проиграл из-за своей ошибки, из-за своего бездействия, а не по чьей-то необъяснимой воле. И был бы прав. Теперь я понял его.
– Теперь все будет немного иначе, придется привыкать – начал толстяк – Мы с тобой соваться туда не будем, заберем, как все закончится, и отвезем в другое место – и все, ясно?
Я кивнул. Толстяк отвернулся и взглянул на сидевшую все в том же углу псину. Он скорчил ей такую умиленную рожу, что собака не выдержала и с отвращением отвернулась, а он подхихикнул, как мальчишка, которому впервые оказали внимание, и взялся за штурвал покрепче.
– Ну, давайте – сказал он, и меня прижало к креслу, а впереди снова заискрилось пространство, маленькие молнии проскочили по волоскам на моих руках, покалывая, и пуф!
Передо мной оказался густой лес, две полосы асфальта, желтая сплошная линия и стеклянная бутылка. Я осмотрелся и пнул бутылку. Она, перекручиваясь в воздухе, взлетела, разорвала сплетение зеленых листьев и исчезла в густом лесу. Я не услышал как она упала. Зато услышал что-то вроде: Уф! Надеюсь, это была не белка.
Кто-то похлопал меня по плечу. Оглянувшись, я увидел парня без подбородка, и он круто меня развернул. Теперь я был в зале суда, смотрел снизу вверх на судью, его грозное лицо и второй подбородок тряслись от злости, а молоток взмыл вверх и рухнул на стол, разразив весь зал громовым раскатом.
– Виновен! – закричал судья, и весь зал подхватил его воплям и скандировал: Виновен! – снова и снова. Ко мне подбежала пара громил в синей форме и, подхватив меня под мышки, расталкивая толпу, просто вынесли меня за двери, сопроводили к машине и втолкали в нее. Мы долго ехали, прежде чем мотор заглох. Дверь снова распахнулись и меня снова куда-то потащили.
Коридоры, казалось, вели по кругу, и меня тащили по ним снова и снова. Обшарпанные стены, отполированные ботинками со стучащими каблучками полы, низкие потолки вертелись вокруг меня, до тошноты однообразно и быстро. Наконец, остановились, мне выдали форму и заставили тут же ее напялить: серые штаны, серая кофта, тяжелые ботинки.
Меня затолкали в камеру и закрыли дверь. Семь тонких вертикальных полоски света медленно ползли по стене, пока солнце не село – на смену ему пришла луна. Я пытался кричать, взывать о помощи, вопрошая вселенную: почему?
Мне сказали, что сидеть так я буду еще очень долго.
VI
Нет. Вот уже, наверное, несколько недель я говорю лишь это слово – нет. Нет, я не знал его. Нет. я никогда его не видел. Нет, я не бывал в парке на такой-то улице. Нет, я не желал ему смерти и нет, черт возьми, я тем более не убивал его. Нет, я не испытываю удовольствия, наблюдая, как кто-то страдает. Нет, я не люблю пиццу с ананасами. Нет, я никого никогда ни за что не убивал.
Каждый день меня вызывали в кабинет начальника полиции и тот задавал мне одни и те же вопросы, уговаривал меня признаться, уверял, что наказание будет не таким суровым, если я все расскажу. Когда он понимал, что все впустую, он бил кулаком по столу, кричал, что я вечно буду гнить в одиночной камере, что я никогда не увижу никого, кроме крыс и бетонных стен и многое другое, но я отвечал лишь – нет.
Нет. Так просто сказать это слово. Нет! А сколько интонаций может оно приобрести! Нет – как отказ, или нет – как утверждение. Нет – безоговорочное, и нет – уступчивое. Нет – как нет, и нет – как да. Нет!
Моя камера была так мала, что я исписал ее всю всего за пару дней. Теперь она была похожа на храм, где поклоняются и почитают за Бога слово «Нет». Часы напролет я мог убить, просто смотря на это слово. Я влюбился в него. Я писал его повсюду и долго смотрел на него, любовался им, думал о нем или не думал ни о чем – нет.
Дни в одиночной камере сводили меня с ума. Мне казалось, что я прожил целую жизнь, а проходила всего пара минут. Ничего не менялось, все оставалось на своих местах, а мне жутко не хватало изменений. Каждый день был предыдущим днем, копией предыдущего, снятого слепком с того самого первого дня.