Фонтанелла
Шрифт:
Потом они вдвоем едут в Кфар-Иошуа, на встречу своего «Парламента пальмахников», а точнее — «Совета ветеранов Пальмаха».
— Машина должна время от времени подышать воздухом, — говорит Жених. — А эта машина должна к тому же сохранять вид, нельзя, чтобы у нее выцвела краска и красота.
— И поэтому ты выводишь Пнину по ночам? — спрашиваю я, но Жених не отвечает. Ему нечем услышать слова, произносимые в сердце.
Там, в Кфар-Иошуа, один из ветеранов соорудил в своем дворе коптильню для рыбы и мяса, и вокруг нее начала собираться почтенная компания — мужчины, которые хотят на несколько часов освободиться от своей работы, от накопившегося раздражения, от своих жен и от своих болей, приходят сюда выпить-закусить и вызвать из памяти былые легенды и души погибших. «У них ничего не пропадает, — говорит Арон, — никакое старье они не выбрасывают». Вроде бы обсуждают существование государства и народа, а на самом деле — говорят о себе, о своем уголке.
Среди них есть фермеры и бизнесмены, есть отставные военные, кибуцники и мошавники, важные чины и подчиненные, а также несколько горожан. У этих, что из города, еще остались корни в Долине,
84
«Джобник» (от англ. job — служба) — человек, который свою армейскую службу коротает в штабах и канцеляриях.
85
Дос — насмешливое прозвище ультрарелигиозных евреев в Израиле.
Как в любой мужской компании, есть там один, которого считают командиром, и в этом конкретном парламенте его так и называют — «Командир». Это высокий и представительный мужчина, увенчанный многочисленными титулами: земледелец в прошлом, директор завода после выхода на пенсию, советник какого-то африканского правительства в недавнем прошлом и член какого-то директората в настоящем и ко всему — командир танковой части в отставке. В разговоре он любит соединять однородные члены предложения изысканным «а также» вместо простого «и», полагая, что это делает его речь более приятной: «Мужчины, женщины, а также дети…», или «Собаки, а также кошки…», или «Следует встать, а также сказать…». А его обычай приходить в парламент всегда в одной и той же одежде: летом в белой рубашке, брюках хаки и сандалях на босу ногу, зимой в кожаном пальто и ковбойских сапогах — так впечатлил всю компанию, что теперь они все ходят в этой униформе, точно какой-нибудь армейский взвод.
Есть в этой компании свой «Заводила», и свой «Шутник», мастер на выдумки, и «Молчун», и «Сухарь», и «Киллер», и «Силач», который в молодости брал два английских ружья за концы стволов и поднимал их горизонтально — «вот так», показывает Жених с восхищением, расставляя руки с воображаемыми ружьями, — как прямое продолжение выпрямленной руки. Есть там свой «Дон-Жуан» и свой «Комик», и все знают, кто такой «Абед из Эйн-Харода» и «Миха из Нахалаля» и что Раанана — это не город и не девушка, а командир Пальмаха, который первым прошел на джипе по Бирманской дороге до самого осажденного Иерусалима, а потом командовал ротой под Кастелем и Катамоном [86] . Шауль Бибер, ныне известный песенник и композитор, для них просто «Офер», как его прозвали тогда в Пальмахе, а над Шимоном Пересом они посмеиваются: «Иммигрант! Расхаживал в коротких штанах, ездил на велосипеде с самого юга Киннерета до Нахалаля [87] , и ничего ему не помогло — так и остался иммигрантом».
86
Бирманская дорога, Кастель и Катамон — места, связанные с героическими страницами израильской Войны за независимость (1948–1949): по Бирманской дороге, проходившей через холмы и горы (название заимствовано от дороги, построенной англичанами во время войны в Бирме), доставлялось продовольствие в осажденный арабами Иерусалим; Кастель — арабская деревня возле Иерусалима, захваченная израильскими войсками в апреле 1948 года после четырех дней кровопролитных боев; Катамон — южный район Иерусалима, освобожденный от арабов в результате ожесточенного сражения.
87
Нахалаль — место в Изреэльской долине, к юго-западу от Назарета, упоминается в Библии (Суд. 1, 30, в синодальном переводе — Наглол), в 1921 году здесь был основан первый в Израиле «мошав-овдим» («кооператив трудящихся»), ставший прообразом многих последующих израильских мошавов и сыгравший большую роль в истории еврейского поселенчества; отсюда вышли многие известные люди (в том числе Моше Даян), в этом мошаве происходит действие романа М. Шалева «Русский роман».
А кроме того, есть там еще некая Ципи, или Ципа, которая обменивается воспоминаниями и взглядами с некоторыми из них, и благодаря этой Ципе наш Жених — в те редкие минуты, когда в нем просыпается неожиданный юмор, а также надежда, что я не расскажу его друзьям, что он о них говорит, — именует всю их компанию общим именем: «Цвикочки и Ципочки».
Тот или иной уже опирается на палку, там и сям уже виден искривленный парезом рот или безвольно повисшая рука, но большинство из них — на удивленье здоровые старики, все Ципки худые и жилистые, как ремешки кнута, а Цвики плотные, как быки, и тяжелые, как полевые валуны, и, когда они подымаются и идут к коптильне или к пивному крану — «этот кран поставлен в память о Мотьке, пожертвование его сестры и брата», как извещает маленькая латунная табличка, — земля дрожит под их ногами, и куски мяса испуганно ворочаются и истекают соком на своих шампурах, и угли разгораются сильнее и шепчутся друг с другом.
Жених, которого
Все признают его заслуги и даже говорят: «Если бы не мины Ареле, мы бы не захватили Лод… Если бы не его бочки со взрывчаткой, Хайфа и сегодня была бы арабской…» И, несмотря на присутствие Шломо Шустера, а может быть, именно из-за этого, все тщательно избегают упоминания истории о беременности Пнины, хотя она всем здесь хорошо известна.
Но сам Жених тоже знает себе цену, и ему ясно, что с его стороны хорошо будет принести на очередную такую встречу какое-нибудь угощение: креплах, или гривелах, или гефилте фиш [88] производства Наифы, а еще лучше — бутылочку шнапса из перегонного аппарата, им самим придуманного и изготовленного, которую он кладет на стол как своего рода входной билет. Кладет, кивает всем присутствующим, отступает назад шагами, которые подчеркивают и усиливают его хромоту, и садится в стороне. Невысокий и худой, смуглый и хромоногий, он очень отличается от всех этих мужчин: его волосы еще черные, как вороново крыло, но уже редкие, а их волосы уже белые, как крыло гуся, но еще густые.
88
Креплах, гривелех, гефилте фиш — соответственно: вареники, шкварки, фаршированная рыба (идиш).
Сначала этот «Парламент» составляли коптильщик мяса из Кфар-Иошуа, его брат и двое друзей из Нахалаля — товарищи по школе и по армейской службе в бригаде «Харэль». Потом к ним присоединились товарищи по оружию из Тель-Адашим и Кфар-Ихезкель, еще один пришел из Мишмар-а-Эмека и двое из Гвата, И все они привели своих товарищей, и когда количество участников достигло сорока человек, «Командир» объявил, что на этом двери закрываются.
— Теперь пусть ждут, пока кто-нибудь из нас умрет или пропустит — безо всякой причины! — четыре встречи подряд, а если у кого нет терпения, пусть прикончит одного из нас или, если угодно, организует себе другой парламент.
Вначале они делились воспоминаниями и сравнивали свои рассказы. Спорили, держали пари, опровергали и подтверждали и, как в семействе Йофе, кричали друг на друга «пошел в задницу» или «кончай свои глупости», пока не выработали единый и всеми признанный канон, в котором нашлось место и для рассказов о былых сражениях, и для житейских историй, и для воспоминаний о старой любви, и для курьезов и сплетен. Но со временем обнаружилось, что воспоминания повторяются, и у всех анекдотов те же концы, и даже апокрифические версии уже не меняются, н страшилки всегда кончаются благополучно, и шутки — всё те же шутки, и ветер всегда дует и всегда прохладен, и Рахель, которую однажды туда пригласили, чтобы посмотреть на женщину, сохранившую верность своему погибшему парню, вернулась домой, залезла под свой пуховик и сказала: «Я заключила там несколько неплохих сделок». А когда я спросил ее: «А что же с рассказами?» — она уклонилась от ответа, сказав на свой лад: «Сколько щепок можно еще подбрасывать в один и тот же костер?»
А в один прекрасный день члены «Парламента» вдруг обнаружили, что они уже говорят не только о своем героическом прошлом, но также о сегодняшних болях, болезнях и претензиях. Воцарилась скука, некоторые перестали приходить, другие пропускали четыре встречи подряд без всяких причин, и дошло до того, что духи погибших на войне друзей отказались появляться и разговаривать со своими боевыми товарищами. В результате им пришлось приглашать гостей со стороны, устраивая то, что именовалось «Встреча с…» или «Дискуссия о…», но, по существу, было не чем иным, как военно-полевым судом над наивными и неискушенными людьми, которые соглашались предстать перед ними в роли обвиняемого, добровольного Прометея или боксерской груши: то молодой армейский генерал, этакий ничего не понимающий цыпленок, то экономист, из ответственных за тяжелое положение страны, а то какой-нибудь второразрядный министр, у которого еще не просохло на губах молоко его мамаши из Эцеля [89] , или напыщенный журналист, имеющий мнение по всем без исключения вопросам, но никогда не нюхавший крови и огня и «даже ни разу не убивший и не убитый». А иногда, усмехается Жених, они приглашают также какого-нибудь писателя — из тех, что любят поговорить о «литературе и морали» или о «влиянии Библии на литературу», подробно рассказывают о своем детстве и увлекаются рассуждениями о «памяти как источнике творчества», — но, послушав каких-нибудь несколько минут, они уже прерывают его энергичным протестующим мычанием: «Жизнь — это тебе не литература, дружище!» — или категорическим утверждением: «При всем моем уважении, жизнь куда интересней твоих выдумок, человече!» — а то и уверенным: «Ты себе называешь это „фикшн“? А по-нашему это просто страшилки и ужастики!»
89
Эцель — боевая организация «ревизионистского крыла» сионистского движения, которая долгое время конкурировала с Хаганой (боевыми отрядами основных сионистских партий) и в силу своей непримиримой борьбы с мандатными властями даже считалась враждебной интересам сионизма. Позднее активно участвовала в Войне за независимость и влилась в израильскую армию.