Формула памяти
Шрифт:
— А что я могу сделать? — И теперь Трегубов услышал в голосе Афонина знакомые обидчивые нотки. — Арсеньев мне не подчиняется. Я официально довожу до вашего сведения, что подполковник Арсеньев срывает график стрельб. В конце концов, ни я, ни вы не должны отвечать за чужую…
— Послушайте, Афонин, вы никогда не задумывались над тем, что в жизни бывают минуты, когда гораздо важнее действовать, чем рассуждать, кто виноват? Знаете, что бы я сделал на вашем месте? Я бы сел в машину, я бы хоть под землей разыскал Арсеньева, и, будьте уверены, оцепление уже было бы выставлено. А виноватых мы бы поискали
Брови Афонина зашевелились, лицо пошло красными пятнами.
— Я вас понял, товарищ майор, — сказал он. — Разрешите действовать?
Трегубов кивнул.
Он остался один и молча смотрел на неподвижные танки, на темно-зеленые мишени там, вдали, за озером.
Черт возьми, так бездарно, так никчемно потерять два с половиной часа! Впрочем, дело даже не в этих часах. В такие минуты Трегубов всегда думал, во что бы могла обойтись подобная пассивность на войне, на настоящей войне…
А если рассуждать формально, Афонин опять вроде бы прав: Арсеньев, командир соседней части, действительно ему, Афонину, не подчиняется, как и ему, Трегубову, впрочем, тоже; и неизвестно, что там у него произошло, почему не выставил он оцепление, и проще всего написать завтра рапорт начальству и пусть оно разбирается, пусть всыплет как следует этому Арсеньеву. А мы пока посидим на травке…
Он подозвал к себе заместителя Афонина, лейтенанта Беленького.
— Займитесь пока с солдатами вождением танков по воде. А то вы уже народную мудрость начинаете опровергать: и у воды сидите, и не замочиться умудрились.
Через минуту солдаты радостно зашевелились, первый экипаж побежал к машине… Загрохотал мотор. Гусеницы дернулись, танк пополз к воде.
А еще через полчаса вернулся капитан Афонин и доложил, что недоразумение улажено, оцепление выставляется, скоро можно начинать стрельбы. Он был деятелен, энергичен, покрикивал на солдат, торопил их.
Майор Трегубов ходил вдоль кромки берега, возле тихо плескавшейся воды и постепенно успокаивался. Впрочем, он уже предчувствовал, что это не последнее неприятное объяснение с Афониным, придется им еще столкнуться. Хотел бы он ошибиться, но интуиция в подобных делах редко его подводила. И на душе у него было скверно.
11
Поначалу все складывалось неплохо — три экипажа отстрелялись на «четверки».
Когда танки входили в воду, они вдруг теряли свой грозный вид, становились похожими на безобидные моторные лодки, и даже стволы пушек, нащупывающие цель, не могли изменить этого впечатления. Но вот грохотали выстрелы, короткая стремительная струя пламени вырывалась из орудийного ствола, словно на мгновение кто-то включал огромную паяльную лампу, танк дергался, как будто стремясь вырваться из воды…
Затем, уже отстрелявшись, танки плавно разворачивались, уходя с огневого рубежа, и теперь в их движении, казалось, было что-то от поведения живых существ: сначала неотвратимое стремление к цели, потом будто вспышка ярости, будто усилие, совершаемое, чтобы освободиться от накопившейся энергии, и, наконец, успокоение, умиротворенность, возвращение…
Поначалу все шло неплохо. Трегубов только отметил про себя излишнюю суетливость Афонина — в последний момент тот давал танкистам слишком много указаний
Неудачи начались со второго захода. «Тройка». Еще одна «тройка». Еще. В бинокль Трегубов видел оставшиеся почти не тронутыми мишени.
Пока танки возвращались к берегу, он, стоя спиной к озеру, рассматривал листок с социалистическими обязательствами. Больше половины экипажей обязались отстреляться на «отлично», остальные — на «хорошо». И вот на тебе — «тройки».
По-прежнему не оборачиваясь, Трегубов слышал, как вернувшиеся танкисты смущенно, виноватыми голосами докладывали капитану Афонину о своих результатах.
— Карташевский! — негромко сказал Трегубов. — Подойдите ко мне.
— Товарищ майор, рядовой Карташевский по вашему приказанию прибыл!
— Ну-ка, Карташевский, — все так же негромко, мирным, будничным тоном сказал Трегубов, — прочтите, что здесь написано.
— «Социалистические обязательства…» — прочел Карташевский.
— А тут?
Карташевский молчал, потупясь и переминаясь с ноги на ногу.
— Читайте, читайте… Что же вы замолчали?
— «Рядовой Карташевский…» — нехотя прочел солдат и взглянул на Трегубова — не достаточно ли?
— А дальше, дальше? Что же вы смущаетесь? Что тут написано?
— «Отлично».
— Это вы давали обязательство?
Карташевский молчал.
— Вы или не вы?
— Так точно. Я.
— А отстрелялись на сколько?
— На «тройку»… — сказал Карташевский, все пытаясь уйти глазами от взгляда Трегубова.
— Ну и чем же вы это объясняете?
Карташевский пожал плечами. Ничего, кроме покорной готовности понести наказание, не мог прочесть Трегубов на его лице. Словно школьник, не выучивший урок, топчется у доски…
— В прошлый раз вы как стреляли?
— На «тройку».
— Почему же вы решили, что в этот раз отстреляетесь на «отлично», а, Карташевский? Вы что, дали обязательство и готовились специально, занимались дополнительно — так, что ли?
Карташевский повертел головой, точно ища подсказки. Трегубов видел, что их разговор привлек внимание капитана Афонина. Афонин стоял на таком расстоянии, чтобы слышать, что говорит командир полка, и в то же время не решаясь подойти вплотную.
— Занимался, как все… — нехотя сказал Карташевский.
— Но почему же вы все-таки решили взять обязательство отстреляться на «отлично»? Карташевский, я вас спрашиваю.
Теперь уже тон Трегубова изменился, обрел твердость, и, хотя он по-прежнему не повышал голоса, солдат сразу уловил эту перемену.
— Так, товарищ майор… — сказал он, — ко мне позавчера комсорг подошел — надо, говорит, взять обязательство, все берут, ну, я и взял…
— Товарищ майор, разрешите объяснить! — не выдержал-таки Афонин. И голос его — вот-вот сорвется. Сразу видно: напрягся человек, собрался весь, словно перед прыжком с самолета.