Француженки не терпят конкурентов

Флоранд Лора

– Добро пожаловать, заходите, – раздалось за ее спиной хрипловатое журчание знакомого голоса.

Вздрогнув, Магали попыталась скрыть свой испуг. Поворачиваясь, она уже разозлилась на него – за то, что поймал ее врасплох, за то, что продолжал готовить эти чудесные десерты и выставлял их каждый треклятый день на самых видных местах в своих витринах, за то, что испугал ее и теперь, видя это, самодовольно улыбался.

Он стоял очень близко, блокируя ей любые возможные пути отступления, кроме двери в свои владения. Его позиция оставила открытым только этот путь. Она оказалась стоящей так близко к нему, что ей невольно пришлось коснуться его краем куртки.

– Merci, –

холодно отвечала она. – Non.

– Вы могли бы порадовать меня своим присутствием.

Он поддразнивал ее. И она поняла это. Видимо, он воображал себя царем зверей, приглашавшим на трапезу трепетную лань. Или, возможно, воображал себя королем, пожелавшим облагодетельствовать бездомную нищенку.

– Je t’invite [75] , – мягко прибавил он.

Она презрительно усмехнулась, услышав «тебя». Каков наглец! Он пожирал ее глазами с проницательной хищнической ухмылкой, ничуть не обескураженный холодным ответным взглядом. Что оставляло ей возможность… Какую же? Ответить чрезмерно интимным «ты» или продолжать говорить ему «вы», оставив без внимания его фривольное «ты», каковое этот наглый мерзавец в своем царственном величии, вероятно, считал совершенно уместным для себя обращением.

75

Я приглашаю тебя (фр.).

– Я не собираюсь сдаваться, – четко произнесла она, с презрительным видом раздув ноздри.

Он взглянул на чистое искушение, выставленное в его витрине за ее спиной. Внезапно она страшно испугалась, что он может заметить след ее по-детски отпечатавшегося на стекле носа. Она гордо вздернула подбородок, полностью подавив желание обернуться и самой взглянуть на эту стряпню, ради тайной проверки. Его взгляд вернулся к ее лицу и задержался на подбородке.

– Поступай как хочешь, – бросил он самодовольным насмешливым тоном, хотя глаза его гневно посверкивали.

Она хотела гордо удалиться, но не знала, как обойти его без непосредственного столкновения, не попросив позволить ей пройти, ведь открытым оставался лишь путь в его кондитерскую. Но, черт побери, она не желала пользоваться ни одним из этих вариантов отступления.

Она воинственно вздернула нос. А он продолжал стоять неподвижно, взирая на нее с высоты своего роста. Но вот осознание того, почему она продолжает стоять, начало закрадываться в его голову. Хотя он не сдвинулся ни на шаг с запоздалой вежливостью. О нет. Его синие глаза, мрачнея, дважды смерили ее с головы до ног, и когда они вновь устремились на ее лицо, то их встретило выражение полнейшего презрения. Магали прожила в Париже уже пять лет. И за эти годы бессчетное множество раз становилась объектом еще более наглых и навязчивых раздевающих взглядов. Он оценил ее реакцию сердитым прищуром. Гнев в его глазах стал более жгучим, готовым выплеснуться в бурном кипении, подобно шоколаду из кастрюльки, перегретому до закипания и готовому превратиться в безнадежно испорченное варево. Филипп больше не обращал внимания на ее фигуру. Но и не отступил. Просто стоял как вкопанный, преграждая путь и пристально глядя ей в лицо. Его присутствие казалось ей все более значительным и подавляющим, словно неукротимое желание уплотнилось в ней до осязаемости.

Он не дотрагивался до нее, однако она кожей ощущала его подавляющее воздействие. Как ему такое удавалось? Будь то в его кабинете во время их первой встречи или в их тесной кухне, да всякий раз, когда он приближался к ней. Как ему удавалось воспламенять все ее тело? Почему в моменты близости к нему она чувствовала себя, с одной стороны, ужасно сильной, точно могла наброситься на него и сражаться на равных с этим верзилой, вдвое здоровее ее, а с другой стороны – невообразимо слабой, точно какая-то тайная, роковая часть ее могла дать предательскую слабину в ходе этой схватки?

Он спокойно торчал перед ней столбом, казалось, намереваясь удерживать ее целую вечность. Да, ей-богу, терпения ему не занимать, а что еще – как не терпение – оставалось человеку, вынужденному до одурения долго помешивать кипящий в кастрюле сахарный сироп, с неусыпным вниманием оценивая процесс карамелизации и дожидаясь идеального мгновения. Такой человек ни за что и никогда не позволит себе сократить или пропустить этап производства, не станет искать легких путей, изготавливая свою изысканную выпечку. Самообладание. Терпение. Упорство. Выдержка. И опять самообладание.

Она решительно подбоченилась и с удивлением обнаружила, что ее локти даже не коснулись его. Ей казалось, что он буквально обвился вокруг нее, и, лишь выставив локти, можно заставить его отстраниться.

– Вы что, думаете, что доведете меня до кипения, как кастрюлю с карамелью?

Гнев в его глазах сменился сверкающим изумлением, и он вдруг рассмеялся. Не тем громким звенящим смехом, которым ознаменовал их первую встречу, а более мягким, озарившим его лицо каким-то внутренним светом. Теплая волна удовольствия прокатилась по Магали, лишив ее сил, превращая все ее тело в какую-то ватную массу, хотя она сопротивлялась, пытаясь укрепить себя слабеющим волевым усилием. Она ничуть не боялась его, но этот его смех неожиданно ужаснул ее. Само воздействие его смеха.

Он улыбнулся, словно обнимая ее ласковой улыбкой и предлагая разделить его удовольствие.

– Честно говоря, я думал о меренгах, но рад, что вы вообразили себя карамелью.

Меренги приходится долго и интенсивно взбивать, чтобы растворились все до единой мельчайшие частички сахарной пудры, и только тогда белковая масса обретала идеальную упругую гладкость. Именно этот этап никак не удавался Магали; ей не хватало терпения. Карамельный сироп гораздо горячее, он кипел и бурлил расплавленным золотом, и приходилось держать процесс под строжайшим контролем, поскольку очень легко можно упустить нужный момент и позволить карамели сгореть.

Черт побери. Она почувствовала, что сама приближается к точке сгорания, возмущенная внезапно открывшимся ей предательством собственного тела.

В его глазах еще искрились огоньки смеха, по-прежнему приглашая ее покинуть этот холодный день и уютно свернуться в его теплых объятиях. Синева его глаз стала невероятно яркой. Каштановая шевелюра, казалось, испускала солнечный свет, обещая, что замерзшие на зимнем холоде пальцы, зарывшись в них, обнаружат драгоценное тепло.

– А меня, как вы полагаете, меня можно уподобить горячему шоколаду?

Она резко покачала головой. Нет, вот уж нет. С шоколадом все просто; густой и успокаивающий, он всегда ее слушался и никогда не противодействовал ей.

По его лицу пробежало облачко разочарования. Что еще он себе вообразил?

Что его можно расплавить и перемешать?

Ох, что за наваждение! Ее так неудержимо тянуло к нему, что захотелось защититься от его близости, но за спиной поблескивало лишь гладкое стекло, и рукам не за что было уцепиться, чтобы удержаться от падения.

– Шоколад внимает моим просьбам, – овладев собой, резко произнесла она и наконец повернулась, чтобы пройти мимо него.