Французская новелла XX века. 1900–1939
Шрифт:
В реалистических романах «Продажно все» (1956) и «Долой деньги» (1965) Доржелес следует традициям Золя и Мопассана. Однако критика пороков собственнического мира венчается в них проповедью смирения и «честной бедности».
Доржелес был членом Гонкуровской академии, а с 1955 года и до последних дней жизни — ее председателем.
Roland Dorgeles: «Le cabaret de la belle femme» («Кабаре красотки»), 1919.
Рассказ
Карасики
Солдат, дежуривший у входа в подкоп, предупредил нас.
— Смывайтесь! — крикнул он. — Выходят!
Все разом очутились на своих местах. Одни исчезли в окопчиках, другие окаменели и, сурово сдвинув брови, уставились в бойницы, всем своим видом являя воплощенное сознание воинского долга, а заспанный расхристанный капрал Рубьон, который, по обыкновению, искал вшей, поспешил застегнуться на все пуговицы.
— У себя и то покоя нет, — вздохнул Лусто, чеканивший кольцо.
Мимо нас прошествовали офицеры штаба дивизии, с удовлетворенным видом возвращавшиеся после осмотра подкопа. Статный офицер в серо-голубом мундире с золотой нарукавной повязкой мимоходом поинтересовался нами.
— Ну что ж, молодцы ребята, выглядите неплохо, — сказал оп нам с той же участливостью, с какой разговаривают с цыганятами, бегущими за отцовским фургоном. — Сыты? Не жалуетесь?
— Сыты… тем, что из дому присылают, — буркнул кто-то.
Вылощенная компания удалялась, громко разговаривая:
— Подкоп, надо сказать, отличный.
— На когда назначена атака?
— Надеюсь, снимки получатся удачные…
— Понимаете, немцы будут обороняться.
— Что поделаешь? Лес рубят — щепки летят…
Щепками были мы… Подкоп, который только что осматривали офицеры, был достопримечательностью участка. Генерал им очень гордился, а по мнению рывшей его саперной части, он был сделан на славу, мог служить образцом: глубокий, просторный, прочный, с вентиляцией для полной очистки воздуха и насосом для откачки воды.
Немцы стояли в пятидесяти метрах от ведшего в подкоп хода сообщения, и над. головой слышны были тяжелые шаги фрицев, что всякий раз вызывало некоторое волнение у посетителей.
— Это немцы, правда? — говорили они, приглушая голос. И с благоговением взирали на перекрытие: ведь они никогда не бывали так близко от бошей.
К нам в подкоп совершались настоящие паломничества; каждое утро штаб-квартира направляла сюда всяких чиновных особ, в том числе и штатских, которые среди нас казались ряжеными; все офицеры штаба и интендантства перебывали у нас, чтобы сфотографировать наш подкоп. Мы жили спокойно только во время дождя и артиллерийских обстрелов — эти господа берегут и мундиры, и свою шкуру.
Хотя мы постоянно были начеку, все время опасаясь появления начальства, сопровождающего того или иного особо важного
Все окрест знали наш подкоп, его точное расположение, его длину: о нем рассуждали во всех лавочках на пять лье в окружности; когда нас отводили на отдых, крестьяне вежливо осведомлялись, как поживает наш подкоп; по-моему, даже немцы, когда их переводили на другой участок, сообщали о подкопе в инструкции тем, кто их сменял.
За те полтора месяца, что прошли после окончания работ, подкоп уже раз десять должны были взорвать — роты были готовы, солдатам выдали гранаты, но в последнюю минуту крещение боем неизменно откладывалось, и каждый полк, приходивший на смену в наши траншеи, с истинным альтруизмом желал, чтобы эта торжественная церемония выпала на долю тех, кто его сменит. Надо думать, генерал берег наш подкоп в качестве аттракциона.
Последние три дня посетителей было особенно много; в подкоп приходили просто толпами, и, как справедливо заметил Лусто, «недоставало только немцев».
И они тоже пришли.
Это случилось утром, около десяти. Жан де Креси-Гонзальв, раздетый догола, дрожа всем телом, мылся в тазу с ключевой водой, а возмущенные таким падением нравов дежурные по кухне, проходя мимо, зубоскалили на его счет.
— Спрячь, чего выставил, сейчас есть сядем!
— Он это для храбрости.
А наш капрал, вытирая свой котелок старой газетой, посмеивался втихомолку:
— Раз добрался до воши, ему не до нас…
Стол мы уже успели соорудить: дверь от зеркального шкафа на четырех подпорках. Порывшись в кучах мусора, оставшегося в разбитой бомбежкой деревне, мы притащили также разрозненные тарелки, мельхиоровые ложки и вилки, безвкусную, ярко разрисованную фарфоровую жардиньерку, в которую поставили большой букет ландышей.
Сидя на ящике и запрокинув голову, я смотрел на солнечные пятна, которые падали сквозь растопыренные пальцы дуба. Эх, и хороший же у нас участок, такой тихий — ходишь патрулем без риска для жизни, полеживаешь под деревьями… В широкой сапе, что вела к нашему укрытию, мы устроили столовую, и другие отделения грызла низкая зависть — они говорили о тайных происках и нечестным путем приобретенном покровительстве.
Я слышал, как шипит сало в укрытии, из которого подымался голубоватый дымок, и губы невольно растягивались в блаженной улыбке. Лусто жарил картошку в крышке от котла, и у меня уже текли слюнки…
— Все в сборе? — крикнул он нам из кухни.
Вместо ответа неподалеку, в лесу, раздался глухой взрыв, и вслед за тем послышались выстрелы и вой гранат… Мы не успели опомниться, как нас оглушил грохот боя — неистовый заградительный огонь, свист пуль; все разразилось в одно мгновение, словно взорвался пороховой завод.