Французская новелла XX века. 1900–1939

Пруст Марсель

Мамаша Боланд не раз говаривала мне: «С тех пор уже пятнадцать лет прошло, а я, как сейчас, его вижу. Ему тогда было годков девять, не больше, он стоял вот так, опершись на решетку, глядел-глядел, как я верчусь по дому, да вдруг и говорит: «Госпожа Боланд!»

«Что тебе, сынок?» — «А вы ведь похожи на настоящую королеву!»

И она смеялась, закинув голову, совсем как в прежние времена, спокойным и добродушным смехом. Она тоже с тех пор очень изменилась и постарела. Говорят, — не знаю, правда ли это, — будто поведение старика Боланда так подействовало на нее, что она слегка рехнулась.

Объясни Изабелле и Франсуазе, —

пусть потом не чувствуют себя разочарованными, — что крестьяне совсем не такие, как девочки себе их представляют. Да и вообще никто на свете не может похвалиться, что понимает их до конца».

Это была дивная прогулка: мы ехали в повозке по проселочным дорогам. То и дело мы попадали под густые своды ветвей, а под колесами в колеях поскрипывал и хрустел мелкий песок. Франсуаза говорила, что ей кажется, будто она путешествует по аллеям огромного сада.

Потом дорога стала подниматься в гору. В просветах между росшими по обочинам деревьями мы всё чаще видели полосы сухой и серой земли, а за ними открывалась широкая прозрачная даль.

— Отсюда, — говорил нам Боланд, — в ясную погоду видно на двадцать миль кругом.

И он называл одну за другой деревни, чьи неясные очертания таяли на краю горизонта.

— А Париж — во-он там! — сказал он, смеясь, и широким движением кнутовища показал на долину, которая, извиваясь, терялась вдали, окутанная дымкой и усыпанная тонущими в темной зелени фермами, подобно медленной широкой реке с синеватыми островами.

Он помолчал и добавил:

— Скоро малыш туда поедет, каникулы кончаются…

Мимо грустной и спокойной картины уходящего лета, как сожаление, промелькнул поезд. Белый дым поднялся над придорожными деревьями, совсем близко от нас. Потом мы услышали, как поезд с шумом прокатил дальше через мостик, представили себе текущую под ним речушку и подумали, что этой зимой на ее берег, заросший ломким, обледенелым камышом, маленький Боланд уже не прибежит, как обычно, тайком забрасывать свои удочки.

— Вот этот поезд его и увезет, — сказала мне Франсуаза. — Но почему они хотят, чтобы он уехал? А вдруг он будет скучать в пансионе? Вдруг будет тосковать по своей деревне, как тосковали вы?

Конечно, маленький Боланд пожалеет о долгих зимних вечерах в Шеври и тогда, когда, запертый в затхлом парижском пансионе, будет смотреть, как декабрьский ветер швыряет в окна крупные капли дождя; и тогда, когда, погруженный в воспоминания, прислушиваясь к полузабытым голосам детства, вдруг услышит с улицы унылый и хриплый крик лудильщика или продавца птиц.

Он не будет больше в семь часов утра вместе с другими детьми ходить по белой от изморози земле к церкви и дожидаться, пока кюре, потирая руки, выйдет из своего домика и трижды ударит в маленький колокол, возвещая начало урока катехизиса.

С какой грустью станет он вспоминать эти далекие утра на ферме! После школы, в полдень, он молча проскальзывал в кухню и ждал завтрака. Была оттепель, и с соломенных кровель во двор натекали лужицы холодной воды. Он быстро проглатывал еду и выбегал из дома, набив карманы вареными каштанами. А незадолго до вечернего благовеста, в тот час, когда в сельской лавчонке зажигался свет и часто звенел дверной колокольчик, к ним приходили барышни-учительницы за молоком. Они задерживались на минутку в полутьме у порога, ожидая, пока им принесут наполненные кувшины, а когда они уходили,

движения их были так плавны, а слова прощания так любезны, что деревенский мальчик от смущения и робости убегал и прятался в сарае.

А иногда, проснувшись в четверг утром, когда не надо было идти в школу, он вдруг обнаруживал, что весь двор фермы и луга за ней — до самой реки — покрыты снегом. Вдалеке видны были разбросанные мызы, похожие на домики, какие часто изображают на открытках или в календарях. Каждый такой домик, прислонившийся к большому голому дереву и словно зажатый между снежной пеленой и низким небом, казался одиноким и заброшенным в пустынной равнине. И тут маленький Клод пускался бежать напрямик, то и дело оборачиваясь и поглядывая на следы своих сабо; потом, выбрав на пути самое белое и самое искристое местечко, он плашмя, лицом вниз, валился в снег, чтобы оставить в нем отпечаток своего тела.

После полудня, спрятав подбородок в шарф, надетый на него матерью, он, весь исхлестанный ветром, возвращался на то же самое место и видел, что сделанная им вмятина в снегу так и осталась нетронутой. В такие минуты ему казалось, что сюда никогда больше не ступит ничья нога, что он — хозяин всей этой белоснежной страны, и, как конькобежец, выскочивший на ледяную гладь огромного озера, он снова мчался стремглав через поле, рассекая ледяной предвечерний воздух и крича от восторга.

С каким сожалением он, пленник скучного пансиона, когда сторож придет зажигать лампы, будет вспоминать прозрачные холодные вечера, медленно опускавшиеся на яркие зимние дни. Дома в это время он по заснеженным полям, светящимся в сумерках неподвижным белым светом, возвращался к себе на теплую, уютную ферму, где люди кончали трудовой день, а мать со служанками готовила ужин. Она сажала мальчика к себе на колени, снимала с него мокрые чулки и вешала их перед огнем на высокую железную решетку. Потом, усевшись в углу у большого закопченного очага, она принималась отогревать голые ноги своего младшего сынишки.

Цепляясь за кусты, повозка быстро катила по узкой извилистой дороге, с обеих сторон обсаженной густой живой изгородью, и вдруг въехала прямо во двор фермы Шеври. Рядом, на лугу, у самого забора, около широких ворот стояла молотилка. Уже с утра было слышно, как она гудит, словно посаженный в коробку большой шмель.

Люди, стоявшие на молотилке в облаке соломенной пыли, даже не взглянув на приехавших, продолжали свое дело, и их размеренные движения были похожи на трудную, утомительную игру. Только двое из них на минуту выпрямились и, прислонив ладони козырьком ко лбу, оглядели нас. Остальные, стараясь перекричать шум молотилки, обменивались словами, которых мы не понимали, но в которых нам слышались враждебность и укор.

Мольн и Боланд отправились искать маленького Клода. Мы же — Франсуаза, Изабелла, Жак и я — вылезли из повозки и стояли неподвижно посреди двора, прижавшись друг к другу, смешные и неловкие, словно англичане, только что сошедшие с корабля, И тут я увидел, насколько смущенной и несчастной чувствует себя Франсуаза под взглядами крестьян: она даже сделала такое движение, словно хотела спрятаться за наши спины.

Дверь и ставни большой закопченной кухни были открыты, но никто не появился на крыльце, чтобы радушно встретить и принять гостей. Мольн пригласил нас в дом и усадил за стол, на котором уже стояла миска с молоком.