Французская новелла XX века. 1900–1939
Шрифт:
Огюст Дюпруи прервал свой рассказ. Теперь он смотрел не на кузена, а в огонь, протягивая к пламени кисти рук, наполовину прикрытые потертыми манжетами, — не столько, вероятно, чтобы защитить лицо от жара раскаленных углей, сколько чтобы отгородиться от какого-то видения: маленькими трясущимися руками он прикрывал свой плохонький ад, эту жизнь, принесенную в жертву небытию.
Внезапно руки его упали, и он осел в черном шелковом кресле, в котором на протяжении полувека г-жа Дюпруи по вторникам стойко принимала визиты. Растерянный Эктор обхватил его, уложил на ковер, но никак не мог привести в чувство эту старую сломанную куклу. Он обыскал соседнюю комнату, где стоял чудовищный запах: постель была не застлана, на посеревших
Когда он вернулся в гостиную, больной немного пришел в себя и приподнялся на локтях. Эктор заставил его выпить несколько глотков кофе и спросил, не подвержен ли он обморокам, не пошаливает ли у него сердце. Старичок мотал головой с каким-то упрямым, замкнутым выражением на лице, пока взгляд его не встретился со взглядом Эктора, стоявшего рядом с ним на коленях. Тогда черты его смягчились.
— Тебе я могу сказать… тебе одному…
И он выдохнул:
— Я хочу есть.
Да, выдохнул. Но, казалось, даже вещи услышали это непристойное признание. Кресла в стиле Второй империи со спинками, прикрытыми салфеточками, — г-жа Дюпруи именовала их «антибрильянтинами», — Генрих IV — ребенок на камине, Кабье и Смиты в своих золоченых рамах, засиженных мухами, лампы под огромными абажурами, фотографии давно умерших людей на пианино, — все они уставились с шокированным видом на последнего из Дюпруи, который лежал на истертом до основы ковре и до такой степени забыл правила хорошего тона, что от голода даже потерял сознание.
Эктор пожирал глазами этого человека, истощенного голодом. Ему было известно, что на свете существуют люди, которым нечего есть, но видеть их ему не доводилось, и теперь он не мог опомниться от изумления, что в его собственной семье обнаружился пример несчастья, столь несвойственного буржуа.
— Я еще не расплатился с похоронным бюро… Но хуже всего побочные расходы, вся эта мелочь, которую приходится раздавать направо и налево, последние деньги я отдал могильщику…
Огюст встал на ноги, он держался за стенку. Эктора осенило:
— Ты в силах сделать несколько шагов? Мы доберемся до кафе на углу бульвара и улицы Сан-Фенест, я обратил на него сегодня внимание. Помнится, на витрине написано: «Холодные закуски», ты сможешь подкрепиться…
У Эктора было время, чтобы перед собственной трапезой позабавиться восхитительным зрелищем изголодавшегося человека, перед которым поставлено много мяса. Он помог Огюсту натянуть пальто. К счастью, бульвар был безлюден. В этой части города, впрочем, нечего было опасаться встречи с «приличными» людьми. К тому же Эктор, как было всем известно, занимался благотворительностью, если бы их увидели, ему легко было бы оправдаться: «Бедный старик, которого я опекаю…»
IV
В кафе Огюст щурит глаза от яркого света. Он глядит на кусок розового ростбифа, на хлебец, пол-литра «Медока», точно недоверчивая кошка, которая не смеет подойти к требухе, выложенной на желтой бумажке сердобольной старушкой в сквере. Наконец, внезапно решившись, он набрасывается на еду. У бара трамвайные служащие яростно спорят о результатах бегов. Парни помоложе галдят, столпившись у автомата.
— Сыра?
Да, Огюст хотел сыра, чтобы запастись на будущее, сейчас-то он был сыт. Украдкой он прихватил с тарелки остатки еды. Зад какой-то пышной девицы, не умещавшийся на высоком табурете, растревожил воображение Огюста. Щеки его слегка порозовели.
— Я ведь тоже был обручен, — неожиданно сказал он. — Тебя это удивляет? Да, да, в тот год, когда я получил восемь тысяч куртажных и когда мы снова купили пианино… Ты не помнишь Мишель дю Мирай? С лица она, конечно, была не очень… Но фигура богини. Мокудина
На этот раз Эктор уже не сомневался: наевшись до отвала и слегка опьянев, Огюст не скрывал более, что затаил зло на свою покойную мать. Девица слезла с табурета и присоединилась к парням, толпившимся вокруг автомата; они ее тискали, она делала вид, что сердится, и похихикивала. Огюст не отрывал от нее глаз; внезапно он спросил вполголоса:
— А что, это действительно так приятно, как говорят?
— Ты о чем?
По-прежнему уставясь на девицу, Огюст едва заметно показал на нее подбородком:
— Ну, это… — прошептал он.
И с тоской:
— Скажи, Эктор, ведь наверняка тут сильно преувеличивают?
Ошеломленный кузен пожал плечами; его толстые губы скривились. Но Огюст настаивал уже с какой-то яростью:
— Правда? Ну, признай же, признай, что в этом нет ничего особенного.
Эктор сделал неопределенный жест, провел рукой по лысине и сказал:
— Я уже не помню.
Огюст торжествовал:
— Будь это и взаправду так чудесно, как говорят, ты не позабыл бы. Накрутили вокруг этого! А я был уже совсем близко… Вот-вот… (Его расширенные зрачки созерцали утраченный рай.) Мы с Мишель должны были занять комнату бедной Эдокси, потому, что Эмма после смерти нашей сестры спала у матушки. Эта история с комнатой и стала причиной моих невзгод. Обе они — в особенности матушка — очень гордились тем, что могут говорить знакомым о нашей свободной комнате. «Когда ты женишься, у нас уже не будет свободной комнаты…» — твердили мне они. А мать добавляла: «Наш дом не годится для двух семей, мы уроним себя в глазах общества».
Семья дю Мирай жила на окраине. После работы я мог видеться со своей невестой только у нас. Я попросил матушку предоставить нам для этих встреч гостиную. Но по правилам благопристойности, принятым у Дюпруи, в гостиную не положено стучаться. То Эмма, то матушка поминутно поворачивали ручку, приоткрывали дверь и тут же стремительно захлопывали ее с испуганным «простите!». С другой стороны, у Дюпруи считается непристойным, чтобы обрученные виделись в спальне…
Как-то раз мне пришлось подняться из гостиной к себе за носовым платком, на ногах у меня были домашние туфли, — я увидел в своей комнате матушку и Эмму. Они сидели на корточках, прильнув ухом к полу. Хотя дверь и была приотворена, они меня не заметили.
— Не по вкусу мне это молчание. Чем могут заниматься жених и невеста, если они не разговаривают?
— Они целуются? — спросила Эмма.
Я спустился вниз на цыпочках, не помня себя от гнева, и имел неосторожность рассказать об этой сцене Мишель, которая, рыдая, заявила, что она решительно не согласна жить вместе с моими «святыми женщинами» (так, видимо, именовал их Гарри Мокудина). Она назвала меня малодушным и, поскольку я был вне себя, вырвала у меня в конце концов обещание, от которого я сам содрогнулся, едва остыл. Речь шла о настоящем государственном перевороте, ни больше ни меньше: о принудительном помещении моей матери и сестры в женский приют Доброго пастыря — приют, впрочем, довольно дорогой и вполне приличный. Мишель, чья двоюродная бабушка коротала дни в этом приюте, такое решение представлялось естественным. Она взяла на себя сообщить моей матери и сестре наше решение. Хотя она и дала мне слово, что сделает это с наивозможнейшей осторожностью, я провел весь день в тревоге и оттягивал, как мог, час возвращения домой.