Французская новелла XX века. 1900–1939

Пруст Марсель

Это было в 18… году. Шарль только что стал наследником ренты в три тысячи франков и получил — после десяти лет напряженного труда — степень лиценциата права. Отбыв годичную службу вольноопределяющимся, он решает жениться. Его выбор пал на собственную кузину, Эжени Дюран, которая в наш век экстравагантности и безудержного индивидуализма обладала, по крайней мере, одним редким достоинством: она ни в чем не отличалась от других. Эжени воспитала двух детей, поручив заботу о них замечательным преподавателям наших лицеев и коллежей, что было вполне разумно, и без излишних церемоний принимала друзей мужа в своем скромном особняке. Вот в этой-то атмосфере безмятежного покоя, который до самой смерти Дюрана ни разу не был нарушен, он и написал семь томов своей знаменитой «Компиляции компиляций».

«Компиляции»

ставили в упрек, что она-де, мол, не более, чем компиляция. Ну да! Разумеется, компиляция! А что же из того? Разве Шарль это скрывает? Отнюдь нет! Напротив, со скромностью гения он даже гордится этим, прекрасно понимая, что покаявшийся в грехе уже наполовину прощен. И не он ли — великий автор! — написал: «Где нет формы, содержание — ничто!» А форма у Дюрана поистине великолепна. Великолепна она тем, что ее вовсе не существует, то есть, иными словами, она заставляет забыть о себе, а это и есть вершина искусства! И как же далеко то время, когда какой-то безвестный адвокатишка распекал его за орфографические ошибки! Теперь вся Франция жадно зачитывается отрывками из произведений Шарля, публикуемыми в газетах, и если в его прозу порой вкрадываются те или иные погрешности (ведь и Бальзак не безупречен), то на это существуют корректоры — пусть исправляют.

Шарлю было сорок лет, когда он завершил свою «Компиляцию компиляций», сочинение, ставшее приятным и назидательным чтением, в котором публика черпает чеканные формулы самой высокой морали.

Возвышенное встречается столь редко!

О да, Шарль! Оно встречается крайне редко! Но только не в твоей жизни, исполненной самоотречения и скромного, но истинного служения долгу. В ней что ни день — то новая жертва. И насколько же хорошо ты это сознавал, если мог написать великолепные слова, раскрывающие глубины твоей великой души:

Есть неприметные герои!

Да, они есть, о великий человек, и оставаться бы тебе в их числе, если бы не лучи славы, озарившие твою жизнь! Да, они есть! И все это знают, но еще никто не выразил этого в присущей одному тебе мягкой и не навязчивой манере.

Добродетель отлична от порока!

О да, она отлична от него, и сказал это людям ты, Шарль, сказал в наши дни, ибо пришло время поведать эту истину миру, в котором все понятия перемешались и где рукоплещут скорее пороку, нежели добродетели.

Любовь есть страсть, толкающая молодых людей на всяческие глупости!

Именно глупости! Какая впечатляющая свобода слога! Вот он — этот отеческий и вместе серьезный тон, приличествующий великим умам!

Но что, собственно, мы хотим этим сказать? Что Шарль Дюран — суровый моралист? Что он — строгий судия? Нет и нет! Шарль в первую очередь отец, о чем он ни на минуту не забывает, его читатели — это его друзья, стиль его полон нежности, подобно стилю Евангелия, которое неизменно приходит на ум, когда приобщаешься к этой мысли, ясной и умиротворенной и в то же время столь простой и безыскусной по форме.

Любовь — это страсть!

О, как он страдал! Как любил! Опустошительная внутренняя борьба — вот цена его умиротворенности! (См. наши труды «Шарль Дюран и женщины», т. I, «Кузины Шарля Дюрана», т. II, «Идиллия времен Третьей республики: горничная Шарля Дюрана»).

Недостаток места вынуждает нас к краткости, хотя нравственный аспект «Компиляции» следовало бы рассмотреть в полном объеме. Чтобы завершить наш по необходимости слишком беглый очерк, отметим еще, что, как и все великие умы, Шарль не устоял перед соблазном политической карьеры. Неоднократно он избирался в члены совета того самого департамента, в котором унаследовал родительское имение, а затем — силою обстоятельств — депутатом, сенатором, министром. И живи в нем дух интриги — чего всегда не хватало этому кристально честному человеку, — он, несомненно, стал бы президентом Республики.

В эпоху, когда Шарль делал свои первые шаги на политическом поприще, было принято представать перед избирателями в качестве кандидата-социалиста, чтобы таким образом заручиться поддержкой большинства, и Шарль — человек состоятельный и обладатель ренты — поступил, как все остальные. Но разве подумает кто-нибудь,

что этот землевладелец назвался социалистом ради своей выгоды? Процитированные нами величественные изречения служат порукой редкого бескорыстия этого человека. О том же свидетельствуют и его многочисленные замечательные пространные речи. Порой их называли слишком нейтральными и малозначительными. Но утверждать подобное — значит плохо разбираться в политической жизни. Шарль был наделен чудесным даром приспособления: в палате депутатов выдающийся мыслитель, великий писатель уступает место человеку безукоризненного такта, и этот человек умеет никого не задеть, никого не обидеть. О, как он не похож на этих драчливых бычков, помышляющих лишь об узких интересах своих партий! Величие Франции — вот единственное, что заботит Шарля. Он кроток. Кроток и в семье, и на парламентской трибуне, и в своем рабочем кабинете. Шарль миролюбив. «А что он, в сущности, сделал в палате или в сенате?» — вопрошают его недруги. «Произносил речи», — отвечают им поклонники этого яркого, неиссякаемого красноречия, этого lactea ubertas [13] этого властного всепримиряющего обаяния, коим он обладал, как никто другой. «Эти речи принадлежат не ему, они написаны…» О, я уже догадываюсь, кем именно… я слышу голоса, полные ненависти… Да, я узнаю эти злобные голоса, порочащие все великое, все благородное, все, что составляет подлинную силу Франции! Бедный Шарль! Ты изведал людскую злобу! Ты изведал зависть! Изведал клевету и незаслуженные оскорбления! Но утешься в своей могиле: у тебя есть почитатели, и почитатели твои — люди высокоинтеллектуальные.

13

Молочное изобилие (лат.).

Поговаривали еще и о том, что в пору твоего пребывания на различных министерских постах ответы на запросы депутатов вместо тебя готовили чиновники министерств. Но разве кто-нибудь полагает, что бывает иначе? Вряд ли. Ибо в противном случае он расписался бы в полном незнании парламентских нравов. А уж кто-кто, но Дюран знал их досконально. Но пусть даже… пусть даже… Я беру на себя смелость и заявляю: пусть даже ни одна его речь не была написана им самим! Пусть «Компиляция компиляций» была всего лишь компиляцией! Пусть его политическая, равно как и административная роль сводилась к нулю. Неужели это может помешать тому, спрашиваю я вас, тому, чтобы Шарль Дюран остался в нашей памяти великим Шарлем, великим Дюраном, великим гражданином, великим Шарлем Дюраном?!

Шарль Дюран скончался в возрасте шестидесяти пяти лет, оплакиваемый осиротевшей семьей. Всю Францию охватила глубокая скорбь. Дабы утешить несчастную вдову, власти назначили ей государственную пенсию. Дети и внуки покойного получили почетные должности. Его произведения были переизданы за счет казны. Статуи Дюрана установлены в его родном городе и в зале ожидания Дипломатического института в Лоншане. Портреты его украшают ряд музеев. Бывшая Поросячья площадь в Париже переименована в площадь Шарля Дюрана. Биография Шарля, написанная его бывшим секретарем, ныне сенатором и директором Главного управления, включена в школьные учебники наряду с биографиями Пьера Корнеля и Вольтера.

Составить себе представление о философской системе Дюрана довольно трудно. Иные, опираясь на афоризмы, которые мы процитировали выше, пытались представить его каким-то ученым психиатром. Мы же полагаем, что он и слова такого не знал. Дюран был простой человек, и об этом не надо забывать. Другие ограничивались сравнением его с Распайлем и Беранже, не задумываясь над тем, что Распайль был ученым, а Беранже — поэтом. Но самые глубокие интерпретаторы видят в философии Шарля Дюрана «добродушную снисходительность», что, как нам кажется, более всего соответствует истине. Однако, как сам он часто говорил: «Не следует ничего преувеличивать». Вспомним его замечательное изречение, последнее, произнесенное им уже на смертном одре: «Я никогда никого не презирал, кроме моих неудачливых коллег!» Так что мы отнюдь не склонны усматривать в творчестве Дюрана ханжеский оптимизм, который кое-кто пытался приписать этому мыслителю, одному из величайших умов, прославивших человечество.