Французская новелла XX века. 1900–1939
Шрифт:
ГИЙОМ АПОЛЛИНЕР
(1880–1918)
Его дед — Михаил Аполлинарий Костровицкий, польский дворянин, штабс-капитан русской армии в отставке, после поражения польского восстания 1863 года бежал из Варшавы в Рим. Здесь и родился Вильгельм Владимир Аполлинарий Костровицкий, двадцать лет спустя принявший литературный псевдоним — Гийом Аполлинер.
В начале века определилось его призвание лирического поэта и иронического рассказчика. Поэзии Аполлинера присущи чистый тон, мужественная искренность, трагедийное восприятие жестокости жизни (цикл «Бестиарий, или Кортеж Орфея», 1911).
И в поэзии и в прозе Аполлинер нередко экспериментировал. Ему принадлежит романическая обработка легенды о волшебнике Мерлине — «Разлагающийся чародей» (1909) и посмертно изданный роман «Сидящая женщина», созданный по принципу ассоциативного письма. Его дар рассказчика, тончайшего психолога раскрылся в новеллистических миниатюрах, которым свойственны все оттенки раблезиански жизнерадостного и вольтеровски «простодушного» смеха.
Аполлинера искушали модернистские веяния эпохи: символизм, футуризм, кубизм, сюрреализм. Но ни одной из этих школ не удалось сковать его цепями своих догматов. Ценой неизбежных потерь, но с неизменным упорством он выбирался из очередных тупиков на свою дорогу, которую сам назвал «новым реализмом».
Накануне первой мировой войны поэт ощутил накаленность общественной атмосферы, он сознавал, что грядет время революций. В декабре 1914 года Аполлинер добровольцем вступил в армию; желание видеть Польшу свободной — один из мотивов этого решения. 17 марта 1916 года он получил на фронте ранение в голову. Первые военные стихи, в духе куртуазной лирики, адресованные возлюбленной — «прекрасной даме», окрашены воинственным презрением к врагу. Изведав все тяготы окопной жизни, Аполлинер создает лирическую хронику трагедии войны, протестуя против бессмысленного разрушения и убийства (сборник «Каллиграммы. Стихотворения мира и войны 1913–1916», 1918). Итоговое размышление Аполлинера о судьбах старого мира в трагифарсе «Цвет времени» (1918) звучит как эпитафия эпохе самоубийственного индивидуализма.
Творчество Аполлинера оказало глубокое воздействие на европейскую литературу XX столетия.
Guillaume Apollinaire: «L'Heresiarque et Cie» («Ересиарх и K°»), 1910; «Le poete assassine» («Поэт убиенный»), 1916.
«Непогрешимость» («L'infaillibilite») входит в сборник «Ересиарх и К°», «Святая Адората» («Sainte Adorata») — в сборник «Поэт убиенный», «Тень» («La promenade de l'ombre») — в цикл «Contes retrouves» («Обретенные рассказы») из книги: G. Apollinaire. Oeuvres completes, vol. I. P., 1965.
Непогрешимость
Двадцать пятого июня 1906 года, когда кардинал Порпорелли кончал обедать, ему доложили, что прибыл французский священник аббат Делонно и просит принять его.
Было три часа дня. Безжалостное солнце, которое некогда распаляло всепобеждающую хитрость в древних римлянах, а ныне едва подогревает холодную изворотливость в римлянах наших дней, хотя и заливало жгучими лучами площадь Испании, где возвышается кардинальский дворец, все же щадило личные апартаменты монсеньера Порпорелли; благодаря опущенным жалюзи там царили приятная прохлада и ласкающий
Аббата Делонно ввели в кардинальскую столовую. Это был священник из Морвана. Своим упрямым выражением лицо его несколько напоминало лицо индейца.
Уроженец Отена, он, видимо, происходил из какого-нибудь кельтского уголка древней Бибракты, на горе Беврэ. В Отене — городе, возникшем в галло-романскую эпоху, — и в его окрестностях до сих пор еще встречаются галлы, в чьих жилах нет ни капли латинской крови. Аббат Делонно принадлежал к их числу.
Он приблизился к князю церкви и, по обычаю, поцеловал перстень на его руке. Отказавшись от сицилийских фруктов, отведать которых предложил ему монсеньер Порпорелли, аббат объяснил цель своего приезда.
— Я желал бы, — сказал он, — получить аудиенцию у нашего святейшего отца, папы, но непременно с глазу на глаз.
— Секретное правительственное поручение? — спросил кардинал, прищурив один глаз.
— Отнюдь, монсеньер! — ответил аббат Делонно. — Причины, побудившие меня просить об этой аудиенции, затрагивают интересы не только французской церкви, но и всего католического мира.
— Dio mio! [14] — воскликнул кардинал, надкусывая сушеный плод инжира, начиненный орехами и анисом. — Это в самом деле так важно?
14
Боже мои! (итал.)
— Очень важно, монсеньер, — подтвердил французский священник, который вдруг заметил на своей сутане застывшие капли воска и теперь старался соскоблить их ногтем.
— Ну что там опять происходит? — досадливо протянул прелат. — У нас и так достаточно мороки с вашим законом об отделении и с бредовыми писаниями этого ландсгутского каноника из Баварии, который без конца выступает против догмата непогрешимости…
— Безумец! — перебил его аббат Делонно.
Монсеньер Порпорелли закусил губу. В молодые годы, когда он еще был простым флорентийским священником, он тоже поднимал голос против догмата непогрешимости, но потом склонился перед ним.
— Аудиенцию вы получите завтра, синьор аббат, — сказал кардинал. — Вы знакомы с церемониалом?
Он протянул руку; священник наклонился, запечатлел на ней звучный поцелуй и стал пятиться к двери, где, уже перед самым выходом, отвесил еще один глубокий поклон, а кардинал тем временем, с усталым видом посылая ему благословения правой рукой, левой шарил в корзине с фруктами и на ощупь отыскивал персик.
На следующий день аббат Делонно был введен в папские покои; опустившись на колени, он поцеловал кончик туфли его святейшества, а затем решительным движением поднялся и по-латыни попросил выслушать его без свидетелей, как на исповеди. И — какая снисходительность! — святой отец не отверг его дерзновенную просьбу.
Оставшись с папой вдвоем, аббат Делонно начал медленно говорить. Он старался произносить латинские слова на итальянский лад, но его семинаристская речь пестрела галлицизмами, и к тому же он часто сбивался на французское «и», непривычное для слуха папы, — тогда папа прерывал аббата и заставлял его повторить фразу, смысла которой не уловил.
— Ваше святейшество, — говорил аббат Делонно, — после длительных занятий и тяжких раздумий я окончательно убедился в том, что наши догмы не имеют божественного происхождения. Я утратил веру и решаюсь утверждать, что она не может выдержать никакой честной и беспристрастной проверки разумом. Нет ни одной области науки, которая неоспоримыми фактами не опровергала бы так называемые религиозные истины. Увы, святой отец! Сколь тягостно для служителя церкви обнаружить эти заблуждения и сколь мучительно признаваться в них!