Французский «рыцарский роман»
Шрифт:
Показательно, что Рето Беццола в своем фундаментальном обзоре куртуазной литературы при различных феодальных дворах Европы (в его труде более полутора тысяч страниц) отводит литературе, сложившейся в окружении Людовика VI Толстого, Людовика VII и Филиппа-Августа всего 17 страниц. Если отсутствие какой бы то ни было литературной жизни при дворе Людовика Толстого и не может нас удивлять — этот король, энергичный и дальновидный, был занят укреплением своего тающего на глазах домена, — то пробуждения литературных интересов у его сына можно было бы ожидать. Ведь молодой король был женат на Альеноре Аквитанской, сыгравшей затем такую значительную роль в истории французской словесности, той самой Альеноре, внучке первого провансальского трубадура, которая поражала всех литературным вкусом, начитанностью, которая
В 1152 г. Собор в Божанси расторгнул брак Людовика и Альеноры. Новая королева, Адель Шампанская, не обладала вкусами и талантами внучки Гильема IX. Ее сын Филипп-Август, захваченный борьбой с Ричардом Львиное Сердце и Иоанном Безземельным, интересовался лишь политикой и политическими сочинениями. К ним он справедливо относил и историографию, которая сделала при этом короле некоторые успехи. Отметим, что от своих хронистов Филипп требовал насаждения культа Карла Великого, политический смысл которого вполне понятен. Для беллетристики опять не нашлось ни времени, ни места.
Р. Беццола дает очень точное определение политических мотивов безразличия французских королей к куртуазной словесности. Ученый пишет: «Общественный идеал куртуазии, утонченность нравов и культуры, роскошь и блистательные подвиги рыцарей, служение даме и утверждение личности рыцаря, достойного сидеть вместе с королем за круглым столом, когда этот самый король — лишь primus inter pares, — все это было ни к чему при дворе, где король хотел быть королем наподобие своих предков, от которых он заимствовал величие и обязанность быть достойным этого величия, достойным благодаря своей жизни и своего правления, вдохновляемых теми; же высокими побуждениями, которыми руководствовались эти предки» [28].
Все это верно. Но это объяснение экстралитературное. Есть еще одно важное условие. Для оживления литературной жизни, а тем более для новых литературных начинаний нужны определенные творческие импульсы. Их при французском королевском дворе не было. Старые, связанные, скажем, с героическим эпосом, были растеряны или отживали свой век. Новые времена требовали новых песен. У них должен был быть свой, совершенно новый поэтический язык. Не просто некий новый набор эпитетов и иных тропов. Нужна была новая модель мира, подчиняющаяся совсем новой эстетической системе, неотделимой от системы этических ценностей, отвечающих запросам своей эпохи.
Эта модель мира и эта этико-эстетическая система были найдены не при королевском дворе, стиснутом в кольце враждебных сеньоров, а совсем в другом месте, там, где сконцентрировались антикапетинговские силы. Сложиться эта новая эстетическая система, давшая толчок развитию романа, могла только там.
Ученые-провансалисты разных эпох с неослабевающей надеждой, но, в общем, тщетно, ищут истоки рыцарского романа в Окситании. Можно, конечно, сокрушаться о пропаже рукописей, можно вычитывать в темных строках песен трубадуров намеки на Тристана и Изольду, короля Артура и его верного кравчего Бедивера. Эти намеки могут действительно иногда отыскиваться, но они, эти намеки и смутные упоминания, еще не говорят о наличии на юге романной традиции, сложившейся здесь якобы раньше, чем на севере. Подлинной родиной рыцарского романа стал все-таки север Франции, точнее нормандская культурная среда, еще точнее двор первых Плантагенетов, их родственников и союзников.
У нас нет достоверных сведений о культурном окружении Вильгельма Завоевателя. Его старший сын Вильгельм II Рыжий правил сравнительно недолго. Более значительным было царствование его брата Генриха I Боклерка (1100—1135). При его дворе мы находим первого крупного англо-нормандского поэта Филиппа Таонского (или Таунского).
Генрих II был сыном Матильды, внучки Вильгельма Завоевателя и дочери Генриха I. Таким образом, он не имел наследственных прав на корону. Не был он и официальным соправителем при Стефане Блуаском, вырвав на это согласие в последний момент у дряхлого и безвольного короля, стоявшего на краю могилы. Но королевская власть не утратила еще своего выборного характера. Англо-нормандские бароны были очень сильны по обе стороны Ла-Манша. Особенно они усилились при Стефане, когда в короткий промежуток времени, в обстановке почти полной анархии в государстве, было построено 1115 рыцарских замков, подлинных феодальных гнезд. В этих условиях король не мог не считаться со своими баронами, он просто был «первым среди равных». Генрих против этого не возражал (на первых порах) и даже на этом сыграл. Уже с первых же своих шагов он сделал недвусмысленную заявку на твердую и сильную королевскую власть.
Идею новой, упрочивающейся королевской власти нужно было умело вплести в контекст мировой истории, и Генрих II активнейшим образом принялся это делать. Тут пошли в ход и легенды о троянце Брутусе, прародителе британцев, и о короле Артуре, сначала вожде островных кельтов, а затем императоре всего Западного мира. Генрих окружил себя мудрыми советчиками, искусными дипломатами, вдумчивыми и изобретательными историками. Он окружил себя, наконец, поэтами, поставив их творчество на службу своим не только политическим, но— шире — идеологическим целям.
Отметим прежде всего космополитический характер окружения Генриха. Помимо англичан, например Иоанна Сольсберийского, мы находим тут выходца из Западной Франции Петра Блуаского, нормандцев Фому Бекета, Васа, Тома Английского, валлийцев Вальтера Мана и Гираута де Барри, пуатевинца Бенуа де Сент-Мора, француза (т. е. выходца из Иль-де-Франс) Вальтера Шатильонского, наконец, провансальца Бернарта де Вентадорна (который, впрочем, пробыл при анжуйском дворе недолго).* Но дело не только в космополитичиости этого двора (хотя это тоже немаловажное обстоятельство, способствовавшее расцвету рыцарского романа). Мы перечислили, конечно, лишь немногих из входивших в окружение Генриха и его, супруги. Мы сделали вполне определенный отбор. Действительно, все перечисленные нами — первоклассные литераторы: законовед («легист») Бекет, замечательные хронисты и бытописатели Иоанн Сольсберийский, Петр Блуаский, Вальтер Ман, поэты Вас, Тома Английский и Бенуа де Сент-Мор, поэт-латинист Вальтер Шатильонский, этнограф Гираут де Барри. К ним можно было бы добавить еще многих — ученых, правоведов, политиков или поэта-сатирика Нигела Верекера. Космополитический характер литературного окружения Генриха II способствовал взаимообогащению различных культурных традиций, которые как раз здесь столь счастливым образом соприкоснулись.
Итак, литературные интересы если и не доминировали при этом дворе, то занимали при нем очень значительное место. По свидетельству хронистов, Генрих любил литературу с юных лет. Один из них, Петр Блуаский, оставил очень интересную характеристику молодого короля, где он, в частности, писал: «Когда он не держит в руке лук или меч, он находится в совете или занят чтением. Нет человека более остроумного и красноречивого, и, когда он может освободиться от своих забот, он любит спорить с учеными» [29]. Генрих бегло читал по-латыни, понимал по-провансальски и по-итальянски. Его родным языком был, естественно, французский. Английского языка он не знал.