Фрумсум Фруниско
Шрифт:
Варавва выпил с удовольствием, но рассиживаться не собирался:
– Собирай ребят!
Через пару минут почтеннейшая публика стояла, как на параде в полном брезентовом облачении и даже касках. Поэт прохаживался вдоль шеренги и с чувством читал стихи. Народ безмолвствовал, было видно: пожарные рады встрече с прекрасным:
«…. В службу воинскую веря,
В крепость кирзовых сапог,
Пол-Европы перемерил…
Перемерить всю бы смог.
Только в даль степную глядя,
У Сосыки у реки,
Запретил мне это батя:
Сапоги побереги!.»
Староминчане досадовали, что Азовское море не дошло до станицы:
– Прокопать бы канал!
Станичный Дон Жуан писал письма поклонницам, не владеющим картой, что море плещется в его огороде.
Вечерело, когда несколько станичных семей добрались до моря. Поставили на песке палатки, наспех поужинали, женщины и дети отправились спать, мужская компания вытащила самогон.
Прикончив сало и огурцы, они достали из пакета курицу. Рвали в темноте жёсткое мясо, удивлялись, почему недоварено.
– Где курица?! – утром раздался женский крик. – Она же была сырая!
Когда страна вступила в эру борьбы с градусом, на большом бетонном заборе на въезде в станицу появилась надпись: «Трезвость – норма жизни!» Восклицательный знак художник изобразил в виде перевёрнутой бутылки с вытекающей каплей. По клубам кочевал джазовый оркестрик, составленный из бывших алкоголиков. Руководитель – товарищ с натруженным водкой лицом уверял, что все отныне и навсегда в глубокой завязке.
Нашу группу пригласили отыграть танцы на новогоднем огоньке автодорожников. Крепкие мужики мрачно чокались стаканами с лимонадом и яблочным соком. Было тягостно, как на похоронах, даже разухабистая «цыганочка с выходом» не помогала. Через полчаса рабочий люд пошёл покурить. Возвращались по одному, по двое изрядно повеселевшие. Словно во времена американского сухого закона в раздевалке среди шуб и пальто разливали самогон.
Перед Новым годом, отстояв долгую очередь в единственном магазинчике на окраине, где разрешили отпускать спиртное, я был бесцеремонно выпровожен продавщицей. На мне были брюки, сооружённые из офицерского сукна, добытого приятелем курсантом. Служительница Бахуса решила, что я из военного училища или дембель (алкоголь продавали тем, кому за двадцать).
– Едем создавать общество борьбы за трезвость, – то ли предложил, то ли приказал парторг.
– Ладно, – без энтузиазма согласился я.
Большая колхозная тройка в составе: парторг, профорг и комсорг, то есть я – прибыла в хутор с поэтичным именем Жёлтые Копани. Аншлаг в сельском Доме культуры. Партийный секретарь пообещал, что отката не будет. Профсоюзный деятель посулил блага трезвенникам. Я промямлил несколько фраз, обращаясь к немногочисленным лицам моложе тридцати. В голове крутилась политически незрелая прибаутка: «Чем больше выпьет комсомолец, тем меньше выпьет хулиган».
Чтобы выполнить план, доярок и механизаторов мы принимали в комсомол по второму и третьему разу. Вся советская молодёжь уже заняла места в строю строителей коммунизма, но где-то наверху продолжали требовать роста рядов.
После нас сцену занял колхозный ВИА. Научно-техническая революция докатилась и до наших степей – музыканты выступали под фонограмму. Барабанщик даже палочки позабыл, выломал кривые веточки, размахивал радостно, распевая любимую песню комсомольцев восьмидесятых «Я уеду в Комарово». Унылым свежеиспечённым борцам выдали по членскому значку и отпустили на поля и фермы.
– Сейчас винцом затаримся, в хуторском магазине оно пока в свободной продаже, – радостно потёр руки парторг.
Близ Староминской произрастали конопляные поля, притягивающие торчков из разных концов страны.
Проникла всевозможная дурь и в круги станичной молодёжи. В рабочий полдень они съехались такие разные, но охваченные одной страстью. Вместо обеда поставили на плиту кипятиться шприцы.
Зайдя за кассетой к знакомому музыканту, я в изумлении наблюдал за приготовлениями. Не стесняясь нежданного гостя, наркомы закатали рукава и профессионально выполнили привычную процедуру. Посидели, помолчали и разъехались по рабочим местам – инженер, тракторист, водитель, портной. Век их был недолгим, бывая на станичном кладбище, я вижу на обелисках много знакомых молодых лиц.
Годы моей станичной жизни отмечены печатью музицирования. Всё началось с того, что я увидел на обложке тетради пионервожатого ударную установку с надписью «Rolling Stones». Старательно скопировал и отныне рисовал на каждом чистом листе. А может, раньше, когда поспорил с бабушкой?
Первую мою гитару, маленькую, с пластмассовыми ладами, на ней было сложно играть, выцыганили соседи-цыгане. Второй инструмент был, как полагается, переделанной семистрункой, с порожком, выпиленным из расчёски, и карандашом, подложенным под гриф, чтобы легче прижимать струны.
Советские рок-музыканты рассказывали, как битлы изменили их жизнь. Мы жили небогато, магнитофона не имели, музыку слушали по радио и телевизору, поэтому я был раздавлен всмятку электрическим звуком, когда в восьмом классе пришёл на школьный вечер танцев, где старшеклассники страстно пели: «Ты мне не снишься вот уж неделю. Сны пролетают белой метелью»*.
Удивительно плоские и блестящие электрогитары, сверкающие барабаны и медные тарелки, ухающий бас, провода, колонки, мигающие усилители – это был новый удивительный мир. И сердце моё отныне принадлежало ему.
Скоро появилась компания единомышленников. Мы были неразборчивы, нам было всё равно, что играть, да и мы мало что могли. С названием ансамбля (такое нелепое слово было тогда в ходу), или ещё хуже – эстрадного оркестра, вышла несуразица. Плохо зная английский, мы придумали гордое имя Peoples in Stars – «Народы в звёздах». Разучили мелодию из «Крёстного отца» и заявились с номером на новогодний карнавал. Сидим в клетчатых пиджаках и канотье из папье-маше, волнуемся. Ведущие поковырялись в бумажках и объявляют, перепутав строчки: