Гамаюн — птица вещая
Шрифт:
Муфтина глубоко вздохнула, поправила кокетливым жестом локон, будто случайно упавший на лоб (она возилась с этим локоном не меньше двух часов, прежде чем добилась, чтобы он случайно падал на лоб), и стала подробно рассказывать о поразившем ее случае. Чувствуя живую заинтересованность Коржикова, она не жалела красок и не замечала, что собеседника трогали не ее эмоции, а голые факты. Интерес Коржикова обострялся тем, что Павел Иванович знал Квасова, хотя избегал встречаться с ним по целому ряду соображений. Но о них он не считал нужным распространяться перед этой экзальтированной особой.
Когда
— Вы разрешите курить? — Вытащив портсигар и щелкнув крышкой, он предложил папиросу своей даме.
— О нет, нет! Не соблазняйте, Павел Иванович. Никогда не курила, хотя иногда так хочется забыться, одурманить себя!
— М-да... — многозначительно протянул Коржиков. — Меня взволновал и озадачил ваш рассказ об этом рабочем. Неужели начальник, коммунист осмелился его ударить?
— Ударил!
— И мастер останется безнаказанным?
— Уж не знаю, Павел Иванович. — Муфтина пожала плечами. — Если Квасов поднимет шум, то, конечно... Но Квасов не поднимет.
— Неужели он такой забитый, невежественный?
— Что вы! Квасов — это сгусток протеста. В нем бурлит возмущение России, скованной, опрокинутой навзничь.
— Но она вывернется?
— Кто?
— Россия, опрокинутая навзничь?
— Если соберется много таких, как Квасов, — да! — Муфтина сама не ожидала от себя столь безапелляционного вывода.
В это время за преферансом обсуждали «падение» Парранского, некогда тоже посещавшего салон. Говорил представительный, властный старик с аккуратно подстриженной седой бородкой и алыми молодыми губами.
— Я с ним учился, если хотите знать, и я уже старец, а он прыгает козликом.
— Почему же? — спрашивал партнер, только что открывший карты и глубокомысленно соображавший, можно ли получить лишнюю взятку на трефового валета. — Может быть, Андрей Ильич прибегает к этому, э-э, как его, китайскому снадобью... женьшеню?
— Нет, он просто подлец! — провозгласил старик. — Подлецы хорошо сохраняются до глубокой старости. Их ничто не волнует. Сегодня они продаются одному, завтра — другому.
— Позвольте мне снять у вас сорок? — Рука партнера умело выписывала цифры на разграфленном листе бумаги. — И не забывайте: Парранский произносится с двумя «эр».
— Он дважды разбойник. Вы его видите здесь? Нет. И не увидите, — басовито произнес бывший кавалергард, ныне работающий в Центросоюзе. — «Другие ему изменили и продали шпагу свою...» — пропел он фальшивым голосом. — Русская интеллигенция, смею вас уверить, всегда была швалью. Нигде с таким успехом не вербовались политические проститутки... извините, мадам. Но из песни слов не выбросишь. Рабочий стоит на своем, как скала. Крестьянин никогда не отойдет от хвоста своей коровенки. А интеллигент? Квашня — и только!
— Вы бы, Модест Карпович, лучше доложили почтенной публике, как вас, кавалергардов, Семен Михайлович из Ростова выпер, несмотря на явное преимущество ваше перед интеллигентами, — беззлобно, но с ехидцей укорил басовитого кавалергарда бывший судейский чиновник, ныне юрисконсульт одного из учреждений за китайгородской стеной.
Вслушиваясь в перепалку «самоедов», Коржиков улыбнулся чему-то своему и продолжил разговор с Муфтиной; судя по всему, он направлял его к какой-то своей цели.
— Вы меня заинтриговали, — сказал он вежливо, но без слащавости, — и вы меня обяжете, если дополните ваш рассказ кое-какими деталями. Не удивляйтесь. Мне кажется, если говорить откровенно и доверительно, неизбежный в будущем распад обусловят не эти интеллигенты, а Квасовы. Кто заполучит их, тот и одержит победу. Белый генерал всегда будет бренчать доспехами; типы вроде Савинкова всегда будут начинять бомбы и в одиночку прятаться в подполье; такие вот интеллигенты при любых режимах будут плакаться, бить себя в грудь, играть в карты и рассовывать копеечные выигрыши по карманам. А вот рабочий класс, Квасовы...
Муфтина впервые слышала от Коржикова такие откровенные речи, и они чем-то пугали ее, звали, куда ей вовсе не хотелось идти. У Муфтиной была повышенная мнительность, неодолимый страх перед грубой и непреклонной силой, правящей Советской страной.
Табачный дым в комнате казался ей пороховым. Форточек обычно не открывали: везде мерещились «уши ОГПУ». Дышать становилось труднее, а врачи подозревали у Муфтиной астму.
Коржиков охотно согласился проводить ее, и они, спустившись по темной лестнице в глухой переулок, пошли по направлению к Собачьей площадке.
— Смертельно устала, — жаловалась Муфтина, крепко опираясь на руку Коржикова. — Я устала от постоянной грубости, от бескультурья, от отсутствия элементарных удобств на работе, от окриков и понукания. За стенами учреждения человеку нужно выбрасывать из головы все, что относится к службе. А я не могу... Вот иду с вами, а мне мерещится Фомин, его наглость, слышится шум станков... Я легла бы под колеса трамвая, если бы знала, что они раздавят меня сразу насмерть. Но я боюсь очутиться в больнице Склифосовского изувеченной и живой...
Она умолкла и, полузакрыв глаза, силилась представить рядом с собой не этого флегматичного и корректного человечка, неспособного даже на крохотную интрижку, а своего красивого и пылкого ротмистра.
Муфтина говорила почти шепотом, а Коржиков старался увести ее от лирических воспоминаний к реальней действительности. Не ротмистр и не его сувенир в виде подковного гвоздя, а военные приборы, недавно заказанные заводу, интересовали Коржикова. И что ему было до переживаний этой женщины, напуганной формальностями и тонкими анкетными ловушками, которые якобы расставлял спецотдел ОГПУ для людей, допускаемых к секретной переписке и не менее секретным заказам.
— Кстати... — последовали разные витиеватости, — однажды вы упомянули о приборах, которые копируются с иностранных образцов.
— Простите, опять вы о скучных вещах. Не находите ли вы, Павел Иванович, что луна похожа на тамбурин?
— Вот и Собачья площадка, — Коржиков, сняв шляпу, приложился к руке Муфтиной. — Я постою здесь, пока вы не войдете.
— Может быть, заглянете ко мне? У меня есть несколько зерен натурального йеменского кофе.
— Спасибо. Нет, я постою здесь. К вам не хотелось бы...