Гарь
Шрифт:
Патриарх попятился.
— Т-ты… кто?! — всхрапнув от ужаса, удавленно выкрикнул он. — Меня мнишь антихристом?!
Старец с пристальной грустинкой в глазах качнул головой.
— Не-е-ет, — как пропел он и устало завесил глаза бровями. — Ты токмо шиш антихристов, но волю его содеешь.
Никон обронил голову и, до ломоты в скулах сжав зубы, замычал, возя по груди пышной бородой. Золотой наперсный крест то уныривал в неё рыбкой, то выныривал, слепя старца синими брызгами дорогих каменьев, и старец голубой влажью ослезнённых их высвер-ками глаз скорбно глядел на патриарха.
Никон исподлобья пометал
— Кто… ты… не ведаю, — чужим, рваным от сипоты голосом прохрипел он, — но не статься по вредным словам твоим, скорее подохнет сатана!
— Он и не хворал ещё, — шепнул старец и вновь опустил, приладил бороду на посошок. — Пожди до вечера — наешься печева.
Никон задом толкнул дверь и выпятился из кельи. Прикрыл дверь тихонечко, как прикрывают, когда в доме беда или покойник. Поджидавшему его Иоакиму мрачно кивнул.
— Подслухом стоял? — зашептал, приблизя лицо. — Молчи! Вижу — слышал. А Савву отсели куда подальше, знаю его — мала ворона, да рот широк.
— Нонче и отправлю, — угодливо закланялся архимандрит. — Очми не видит, а ушми чуток. В Спасо-Каменный ушлю. Там келья гроб — и дверью хлоп. Вот каво мне со старцем деять?.. Да нешто поёт? Старец?
Иоаким выструнился лучком, придвинул ухо к двери, но и так было слышно херувимски чистое: «Отверзу уста моя-я». Патриарх сдавил пятернёй плечо архимандрита, нацелился в грудь пальцем.
— Тс-с! — пригрозил. — Закончит катавасию, узнай откуда и куда бредёт. Да с лаской, с обиходом. От кого чают, того и величают. И сплавь скоро.
— Тако, тако, святитель, — отшепнулся Иоаким. — Сплавлю. Под пеплом жару не видать, а всё опасно. Куда ушлю — сам забуду.
Никон кивнул и огрузлым шагом пошёл из монастыря. Услужливые монахи встретили у выхода с суконными носилками, но он не сел в них, как всегда бывало, ткнул посохом в проём Фроловской башни — туда мне — и пошёл, и растворился в чёрном створе ворот.
Они не запирались на ночь, лишь перегораживались рогатками. Возле них кучкой толпилась стража — стрельцы и наёмные рейтары — балагурили, покуривая немецкие трубочки. Увидев внезапно явившегося патриарха одного и ночью, что удивило их и напугало, стрельцы разбежались по караульням, пряча в рукавах кафтанов сорящие искрами горячие трубки. Немцы рейтары остались, вежливо кланяясь, развели рогатки. Никон никак не обратил на них внимания, двинулся по мосту через прокопанный вдоль кремлёвской стены ров, загаженный отбросами, с вялотекущей в нём Неглинной и ступил на «Пожар» — Красную площадь, всю заставленную торговыми рядами и лавками. В ночи они не были видны, но густым, настоявшимся запахом большого торжища выдавали себя. Жабря ноздрями, Никон вдыхал давне знакомый, терпкий дух, и ему представлялось — стоит на берегу Волги, а плывущие мимо дощаники, сплотки и барки опахивают его вонько кислой кожей, смолью дёгтя, копчёной и солёной рыбой, даже дымом кострища, разложенного на сосновом, янтарном
Вроде и не было перед ним большого города, но он, невидимый, ЖИЛ в ночи. Жил сторожкой тишиной, смутными шорохами. Справа по Васильевскому спуску притушёванно выглядывал Покровский собор в витых бессерменских чалмах, ниже едва угадывались Варварка и Китай-город. В кромешной тьме только Аглицкое посольство являло себя жёлтоватыми заплатками узких окон, да кое-где тусклыми светлячками блудили по улкам фонари редких прохожих.
Патриарх пошёл наискосок через площадь к Казанской, «что на торгу», церкви. Она мало-мальски была освещёна, шла поздняя служба, и ему занетерпелось повидать протопопа и друга Ивана Не-ронова. Уж дней пяток не казал глаз. А тянуло к нему — неуступчивому в суждениях, часто вспыльчивому, но всегда рассудительному настоятелю.
Почти одногодки, они легко понимали друг друга, а встреча со старцем так и нудила истолковать его безумные речи. И не исповедоваться шёл: патриаршая исповедь — перед Богом. Шёл, влекомый нужой, что разговор с Нероновым, сочувствие или дельный совет снимет с души окаянное помрачение от недоброй встречи.
Никон не был робким человеком: долго и зло тёрла его многобор-ческая жизнь-служба. И теперь, пробираясь сквозь ряды и заслыша придавленный вопль: «Ре-е-жут!», никак не оторопнул. Редкие стукотки сторожевых колотушек теперь, после крика, сполошно зачастили, и звук их быстро покатился в сторону грабежа или убийства. Гомон скоро утих, увяз в густой тьме. Однако другое неуютство почувствовал спиной, остановился.
— Кто ты там, человече? — спросил твёрдо и строго.
— Никитка я, Зюзин сын, — отозвался молодой голос. — Твоего, государь, Патриаршего приказа подьячий.
Никон знал его, усердного переписчика с редким по красоте и чёткости почерком.
— Не пятни, подь ко мне, — вглядываясь, приказал он. — Тя Иоаким сюда наладил?
— Сам я. От кума бреду, вижу — святейший патриарх в рядах ходит. Испугно мне стало. Нешто так мочно, государь!
— Никак в темноте видишь? — подивился Никон, чувствуя благодарение к юноше.
— Дак всё вижу, владыка святый! — с простоватой хвастецой подтвердил Зюзин. — С детства у меня этак-то. От Бога, бают.
— Ну, коли свет в очах, побудь вожем. — Патриарх взял его под руку, любезно тиснул. — В Казанскую побредём.
Зюзин вёл уверенно, но и осторожно, радуясь нечаянной встрече с самим Патриархом всея Руси. «Это знак свыше, — ликовал он. — Силы неизреченные так устрояют ему, захудалому сыну боярскому, очутиться рядом с ним в нужный час».
И, сдерживая благодарные рыдания, шёл, выводя патриарха из египетской тьмы, представляя себя ветхозаветным Моисеем. И Никон в глуби сердечной радовался нечаянному поводырю, искал ласковых слов.
— Вскоре начнём устроять на Руси Иерусалим, — заговорил он и ощутил, как напрягся локоть молодца. — Новый! С таким же, точь-в-точию великим храмом. Сам на леса первые кирпичи на горбу понесу. И тебя возьму на такое богоугодное старание. В дальних годах, отроче, детям своим и внукам сказывать станешь, что с патриархом в самом начале Божьего делания стоял. С этой ночи служить тебе при мне, в Крестовой. Доволен ли?
— Святейший! — шепнул Зюзин, не сдержался, всхлипнул и ногами заплёл. Никон крепко сдавил его локоть, чем привёл в успокоение.