Гарденины, их дворня, приверженцы и враги

Эртель Александр Иванович

– Редкостная! Весь двор испакостили...
– и кинул в сторону Николая: Железом торгую. Из всех коммерции возможно благопристойная.

– От нонешней ярмарки, вероятно, будет большой барыш?
– спросил Николай.

– Не знаю-с, - с неудовольствием ответил Илья Финогеныч, - не касаюсь. Доверенный заведует, - и опять обратился к приказчику: - Гаврилыч! Бабы дома?

– Сичас только на ярмарку уехали-с. Велели вам сказать - оттуда в клуб, в клубе нонче музыка-с.

Илья Финогеныч что-то проворчал.

– Жена и две дочери у меня, - кинул он Николаю.
– Гаврилыч! Съедешь со двора, непременно подмети.-Город в грязи купается, так хоть

под носом-то у себя чистоту наблюдайте!

Николаю показалось, что и на лице приказчика играет что-то двусмысленное.

В окно выглянула опрятная старушка в чепце.

– Почтва пришла, - сказала она Илье Финогенычу, - малец говорил, книжки тебе из Питера. И куда уж экую прорву книг!

Илья Финогеныч преобразился, мгновенно лицо его засияло какою-то детскою улыбкой.

– Пора, пора... давно жду!
– проговорил он, почти рысью вбегая на крыльцо.

Николай шел медленнее и потому слышал, как приказчик, бросив со всего размаху полосу железа, пробормотал:

– Эх!.. Купец тоже называется!..

В доме Николай подивился необыкновенному порядку и чистоте. Всюду стояли цветы; некрашеный пол белелся, как снег; отличные гравюры висели на простых сосновых стенах. И так кстати расхаживала по комнатам опрятная старушка, мягко ступая ногами в шерстяных чулках.

– Власьевна, самовар, - сказал Илья Финогеныч и опять кинул Николаю: Нянюшка наша.

При входе в кабинет Николай даже затрепетал от удовольствия. До самого потолка тянулись дощатые полки, сплошь набитые книгами. На большом дубовом столе тоже лежали книги; стулья и табуреты были завалены газетами.

– Присядьте, - буркнул Илья Финогеныч, сдвигая с ближайшего стула груду печатной бумаги, и с жадностью стал распаковывать посылку.

На него смешно и весело было смотреть. Каждую книжку он вынимал и с каким-то радостным благоговением, влюбленными глазами рассматривал ее, раскрывал, нюхал, прочитывал то там, то здесь по нескольку строчек и, еще раз обозрев со всех сторон, бережно подкладывал Николаю.

– А! Давно до тебя добираюсь, господин Иоган Шерр!
– бормотал он, с восхищением искривляя губы и проворно перелистывая книгу.
– Гм... так комедия? Гм...

воистину, воистину комедия!.. И Верморель!.. Деятели?..

Наполеонишку проспали!.. Деятели!.. Эге! Вот и Ланфре...

ну-кось, как ты идола-то этого?.. Ну-кось!.. Пятковский:

"Живые вопросы"... Гм... прочтем и Пятковского.

Когда книги были просмотрены, ощупаны и обнюханы, Илья Финогеныч пригласил Николая в сад. Это было тенистое, прохладное и благоухающее место. Так же, как и в покоях, во всех уголках сада замечался изумительный порядок. Красивый парень в ситцевой блузе поливал цветы. На столе под развесистой липой уже блестел кипящий самовар, стояла посуда, лежали яйца под салфеткой. Илья Финогеныч принялся хозяйничать. День склонялся к вечеру. Густой благовест мерно разносился над городом.

Со стороны ярмарки доносился однообразный шум. Соловей щелкал в кустах пышной сирени. Высоко взлетали ласточки, разрезая ясный воздух своими острыми крылышками. На деревьях алыми отблесками ложились косые солнечные лучи. Николай чувствовал себя все лучше и лучше. Гневное лицо хозяина уже не внушало ему ни малейшего страха. "Вот это так человек!" - думал он, и чай ему казался особенно вкусным, и яйца всмятку превосходными, и городок прекрасным городком, и садик не в пример милее старинного гарденинского сада. Точно на духу открыл он Илье Финогенычу свое положение, свои планы, свои неопределенные виды на будущее. Рассказал об отце,

о гарденинской жизни, о том, как познакомился с Рукодеевым, о своих отрывочных и кратких разговорах с Ефремом. Илья Финогеныч слушал внимательно, спрашивал, задумчиво пощипывал свою козлиную бородку, иногда смеялся, хотя по-прежнему сухо, но так, что Николай искренне был уверен, что не над ним смеется Илья Финогеныч и что не злоба движет его смехом.

– В двадцать один год да с эдакой подготовкой поздно об университетах думать, - говорил Илья Финогеныч, - вздор-с. И столицы вздор, нечего туда тянуться.

Работы здесь много. Почему университет? Диплом нужен?

Специальность желательно изучить? Нет? Ну, и незачем.

Читай, трудись, - Илья Финогеныч постепенно перешел на "ты", и это тоже доставило удовольствие Николаю, - приобретай навык к серьезному чтению. С толком берись за книжку. Почему иные скользят о том о сем, а в башке пусто? Потому - за ижицу ухватились, "аз-буки" просмотрели. С фундамента начинай, с основы. Что есть основа?.. По истории - Шлоссер, Соловьев, Костомаров, по критике незабвенного Виссариона Григорьевича затверди, он же и историк словесности нашей. Пушкин!.. О Пушкине Кузьма глупости тебе наврал, - вот уж ижица-то!

Пушкин - великий поэт, заруби!.. Кузьма хватил вершков, а подкладки-то не уразумел. Как понимать Писарева, Митрь-Иваныча? Так и понимать, что разные баричи эстетикой все дыры норовили заткнуть: свободы нет - вот вам эстетика! Невежество свирепствует, произвол, дикость - вот вам эстетика! А коли так, ну-кось, рассмотрим, что она за птица! Ну-кось, давайте сюда идола-то вашего! И пошла писать. Вот я как понимаю Митрь-Иванычевы статьи. А Пушкин как был велик, так и остался великим. Кто из вавилонского плена словесность нашу извлек? Пушкин. Кто ее спустил с высей-то казенных, с мундирных парнасов-то? Опять-таки Пушкин. Это историческая заслуга. А прямая заслуга? А красота во веки веков живая? Болваньё!.. Надо понимать, какого имеем великана...
– Илья Финогеныч поднял руку и вдруг глубоким, трогательным голосом, - таким трогательным, какого и не подозревал за ним Николай, - отчетливо проговорил:

Здравствуй, племя

Младое, незнакомое! Не я

Увижу твой могучий поздний возраст.

Когда перерастешь моих знакомцев

И старую главу их заслонишь

От глаз прохожего...

и т. д.

Потом опустил загоревшийся взгляд и начал пить чай.

– Работы много, - сказал он после непродолжительного молчания. Некогда баловаться. Кому возможно - стремись в университет. Университет тот же арсенал:

выбирай арматуру, рази невежество! А нельзя - не мудри. Вникай в книги, в дела, в жизнь. Острие отточишь хошь куда... Теперь можно. Стыдно малодушничать. Нукось, в старое время! Читывал Никитина, Ивана Саввича?

Хороший мне был приятель. Как выбивался из потемок?

Не жизнь - стезя мученическая. А Кольцов, Алексей Васильич? Болваньё! Сколько бы ему жить, если б не изуверы проклятые! Изуверы доняли. А какие у нас книжки были, окромя "Отечественных записок" да великана Гоголя? Что мы знали европейского? Вон у меня целый подвал нагружен тогдашними книжками... полюбуйся. А солдатчина? А полицейщина? А казенщина? Знаешь ты, что такое был городничий? Вот то-то, что не знаешь. Было мне девятнадцать лет; сочинил я стихи на городничиху, - и, разумеется, пасквильные. Дознались. Разыскать мещанского сына такого-то! Отдать не в зачет в солдаты! Заковать, дабы не ушел! Спрятали меня в погреб, три недели в погребе жил, ночью выпускала матушка воздуху глотнуть.