Гарденины, их дворня, приверженцы и враги
Шрифт:
– И он каждый день так-то?
– спросил Николай.
– Ась?.. Смотри, смотри - поймал!.. Ей-боженьки, сграбастал!.. Ах ты, пропасти на тебя нету!..
– Мещанин весело рассмеялся и тогда уж ответил Николаю: - Каждый божий день мучительствует!
Дальше одна избенка привлекла внимание Николая.
Выбеленные стены избенки все были разрисованы углем.
Рыцарь с лицом, похожим на лопату, и с длиннейшей алебардой в вывихнутой руке стремился куда-то; о бок с рыцарем красовалась дама с претензией на грацию, в мантии и с короной на голове; рядом мужик с огромной бородой и свирепо вытаращенными
– Синюю, Митька, синюю... Мазни синей!
– оживленно произнес один.
– Эко-сь ты ловкий!
– возразил другой.
– Вот вохрой, так подойдет! Аль мумисм. Ну-ка, Миткж, мумием жигани!
"Что они делают?" - заинтересовался Николай, подошел к забору, облокотился и стал смотреть. На крошечном дворике, сплошь заросшем густою и свежею муравой, столпились дети. Их было четверо. Трое сидели на корточках и с напряженным оживлением следили, как четвертый, рыжеволосый, конопатый мальчуган лет девяти серьезно и основательно водил кистью по железному листу, прислоненному к стенке. На листе так и горели три разноцветные полосы: желтая, красная и голубая. Около них густо ложилась из-под кисти четвертая, коричневая.
Наконец Митька мазнул в последний раз, крякнул и посторонился. Лицо его выразило заботу. Зрители несколько помолчали.
– Синей бы ловчее, - нерешительно вымолвил меланхолический мальчик с вялыми и бледными чертами лица.
Двое других - мальчик и девочка - продолжали сосредоточенно всматриваться.
Митька как будто что вспомнил. Он торопливо схватил кисть и, воскликнув: "Погоди, ребята!" - скрылся в сенях.
Через минуту он выскочил оттуда, прикрывая ладонью кисть, и, повернувшись к зрителям спиною, напряженно мазнул по листу. Затем отошел и с торжествующим видом посмотрел на них. Девчонка радостно ахнула, мальчишки одобрительно промычали. На листе темно-малиновым бархатом горела четвертая полоса. Но восторг ребятишек прервался самым неожиданным образом. Из тех же сеней стремительно выскочил тщедушный взъерошенный человек и с быстротою молнии влепил Митьке затрещину. Дети с визгом рассыпались. Николаю особенно врезалось, как девочка зацепилась подолом рубашонки за плетень, который хотела перескочить, и долго мелькала загорелыми ножками, усиливаясь одолеть препятствие.
– Ах вы, щенки!
– как будто притворяясь, сердился тщедушный человек, затем поднял брошенную Митькой кисть и принялся соскабливать краску с листа.
– Ишь, намазали!.. Ишь ведь, баканом-то мазнул, чертенок... а?..
Вот тебе и соснул!.. Вот тебе и понадеялся!.. Ах, оголтелые дьяволята... Митька!
Рыжий мальчуган тотчас же появился из-за угла.
– Ты чего тут, а?
– закипел человек (опять-таки как будто не серьезно).
– Тятька уснул, а ты вздумал краску переводить, а? Ты бакан-то покупал, а? Ты его не покупал, а он кусается... Вот возьму тебя...
– Ну, черт!.. Ты и так затылок мне расшиб... Чего де-, решься. Черт? сказал Митька.
– Поговори, поговори у меня!..
– Человек оглянулся и увидел Николая. Вот,
– сказал он, весело подмигивая на грозного Митьку.
– Я давно смотрю, да никак не пойму. Что они тут делают?
– спросил Николай.
– Художники!.. Я ведь маляр... Я вот маляр, а пострелы и вертятся вокруг краски. Бакан-то почем? Бакан дорогой, а они не понимают этого, изводят.
– Разорили тебя, черта!
– проворчал Митька, соскабливая краску.
– Поговори, поговори!
– Маляр вынул кисет и, свертывая цигарку, подошел к Николаю.
– Ты посмотри, - сказал с добродушнейшею улыбкой, - все уйдут по моей части. Им часть это по душе, веселая часть. Он мазнет теперь, к примеру, хоть баканом и рад. Ему весело...
Он того не понимает, что дорогой товар. А то на стене...
видел, стена-то испорчена? Все вот этот чертенок.
– А вам жаль краски?
– Мне-то?
– Маляр внезапно рассмеялся и махнул рукою.
– Пущай их!.. Я ведь это так... чтобы попужать, к примеру. Я ведь люблю этих ребят. Особливо Аксюшку.
Вот какая - не оттащишь ее от краски... художница! Кабы не девка, прямо в маляры. Я, милый человек, примечал:
ежели тянет ребенка к краске, тут беспременно что-нибудь по малярной части. И опять как тянет. Вот тут Федька есть один: тому ежели ляпнуть медянкой, а рядом вохрой мазнуть - первое удовольствие. Но по нашей части и ежели я, к примеру, настоящий мастер, никак невозможно медянку подле охры положить. Несообразие!
– Отчего же?
– Такие уж краски несообразные. Что возле которой требуется.
– И всякий может с толком расположить краски?
– В ком есть понятие, всякий может. Я вот господский бывший человек, но я имею понятие. Меня сызмальства отвращала несообразная краска.
– Маляр совсем оживился и, наскоро пыхнув цигаркой, продолжал: - Я тебе так скажу: кому дано. Возьмем, к примеру, забор. Забор я раскрашу... Поглядеть всякому лестно, но чтобы понять, может не всякий. Я его могу так расцветить: тут зелено, а рядом желто, около желтой лазурь и прочий вздор.
В ком есть глаз, он сразу увидит и сразу, можно сказать, харкнет на рисунок. Но который незнающий, тому все единственно... лишь бы в глазах рябило. Есть даже такие:
небо понимают за зеленое, а дерево) - спросить у него, - тоже, говорит, зеленое! Даже такого у них нет различия - синее от зеленого не разбирают. Глаз, брат, он ухода требует!
– Вам бы следовало сына-то учить" - сказал Николай, - не в маляры, а есть вот настоящие художники.
Чтоб картины писал.
Маляр сплюнул и сделал огорченное лицо.
– Не умею, милый ты мой, не обучен я эфтому делу.
В красках мне дано, а к рисунку нет, нету внимания. Онто и охотится, да что толку?
Отдали бы кому-нибудь.
– Хе, хе, хе, эка, что сказал! Кому отдать? Да и деньжат-то не припасено. Ну, будь живописец под боком - отдал бы, перебился бы как-нибудь с хлеба на воду. Я ведь охоту понимаю, милый человек. Но вот беда, некому отдать. Нукось, зашевелись у нас деньжата!.. Эге!
Мы бы с Митькой знали, куда махнуть: вон машина-то посвистывает!.. Выкинул красненькую - Питер! А уж в Питере не пропадешь, сыщешь судьбу! А то свистит, окаянная, а у нас с Митькой карманы худы. Ничего!