Гастролеры и фабрикант
Шрифт:
– Я понял, понял, – сказал Николай Людвигович. – Продолжайте. Я внимательно слушаю.
– Луговской ответил – послезавтра. Тогда граф спросил, сколько надо будет внести денег. «Двести тысяч», – ответил Луговской, который на самом деле Долгоруков. В это время в кабинет к нему ввалился подвыпивший купчик. И, рассыпаясь в благодарностях на какой-то предыдущий выигрыш, принес депозитный билет на двести тысяч в качестве своей доли. Как я понял позднее, это был тоже член их шайки…
– Наверное, Неофитов, – вслух подумал Розенштейн.
– Что вы сказали? – не расслышал его Плейшнер.
– Ничего, продолжайте, прошу вас…
– Луговской-Долгоруков
Розенштейн промолчал. Он, конечно, понимал, что устоять против такой суммы сможет не каждый. Но помогать бывшему управляющему банкирской конторой и тем более выражать сочувствие не собирался.
– Чтобы подстраховаться, я спросил, бумагами каких фирм или предприятий будут оперировать на Петербургской бирже. И Луговской, который на самом деле Долгоруков, спокойно ответил, а он, верно, был готов к этому вопросу, что они будут играть на повышение акций Акционерного общества «Владикавказская железная дорога». Тогда я, – Плейшнер начал волноваться еще больше, – послал телеграмму своему брату по матери в Санкт-Петербург. Мол, ожидается ли повышение курса акций «Владикавказской железной дороги»? Срулик, мой брат по матери, ответил – да…
– И что, подстраховались? – не без нотки ехидства спросил Николай Розенштейн.
Плейшнер промолчал на выпад помощника полицеймейстера и через пару мгновений продолжил свой рассказ…
– Я взял двести тысяч, а это была почти вся наличность, из кассы банкирской конторы без разрешения учредителей и держателей банкирского дома «Наяда». Я даже не поставил в известность баронессу Жерар де Левинсон, основную владелицу банкирского дома, потому как она ни за что бы не разрешила мне участвовать в этой биржевой операции. Каюсь: выгода в двести тысяч рублей застила мне глаза. Я взял эти деньги, сложил их в коммивояжерский чемодан и приехал на Большую Красную к Луговскому, который ныне Долгоруков. Там уже находились члены его шайки Огонь-Догановский и «граф» Давыдовский. Они тоже принесли деньги…
– Вы уверены, что деньги эти были настоящими? – быстро спросил Розенштейн.
– Теперь нет, – ответил Иван Яковлевич. – А тогда – конечно, был уверен. Я даже не задавался таким вопросом.
– Что было дальше? – кивнул Николай Людвигович, поощряя Плейшнера к продолжению рассказа.
– А дальше этот Луговской собрал у всех их доли и положил в несгораемый шкаф, велев прийти ровно через две недели. «Вы будете сражены открывшимися перед вами перспективами», – заявил он нам на прощание.
– Ну и как, сразили вас открывшиеся перспективы? – снова не без доли язвительности спросил Николай Людвигович.
– Зря вы иронизируете, – уныло ответил Плейшнер. – Это был такой удар, какового я не испытывал в своей жизни никогда! Даже тогда,
– Кто это – Копытовский, Сара, Шмулик, Яцек и Земфира? – погруженный в думы, машинально спросил помощник полицеймейстера.
– Копытовский – это новый муж Сары. А Шмулик, Яцек и Земфира – мои дети, – с некоторой обидой ответил Плейшнер.
– А-а, – отвлекаясь из раздумий, произнес Николай Людвигович. – Простите…
– Когда закончились две недели, я пошел к Луговскому, который, как вы сказали, на самом деле Долгоруков. Дверь мне открыл какой-то небритый и неопрятного вида господин. И когда я сказал, что желаю видеть надворного советника Луговского, мужчина мне сказал, что таковой съехал. А куда – он не знает…
– А вы не пытались отыскать его? – спросил Розенштейн.
– Пытался, – ответил Плейшнер. – Я обратился в полицейский участок, но, как позже выяснилось, надворный советник Сергей Васильевич Луговской выехал из Казани в город Малоярославец, но там так и не объявился. А потом розыски его были приостановлены за «невыяснением места пребывания подозреваемого»…
– А «графа» Давыдовского или господина Огонь-Догановского вы с тех пор не видели?
– Нет, – ответил Плейшнер.
– А того «купчика», что принес депозитный билет на двести тысяч?
– Тоже нет.
– И заявления в полицию на них как на соучастников мошенничества, произведенного с вами, вы не писали?
– Нет, – убито произнес Иван Яковлевич. – А как бы я доказал, что они – соучастники? В общем, – он повесил голову, – они меня уничтожили. И теперь я вынужден зарабатывать себе на хлеб сочинением «злободневных» стишков для иронических куплетистов Романа Каца и Константина Кукушкина, выступающих в дивертисментах в саду Панаева.
– Да? – снова машинально спросил Розенштейн, погруженный в раздумья. – И что за стишки?
– Хотите послушать? – удивившись, спросил Плейшнер.
– Отчего же нет? – опять-таки машинально ответил Николай Людвигович. – Любопытно-с!
И тут бывший управляющий банкирской конторы тоненько запел, нещадно фальшивя, на мотив какой-то оперетки, название которой крутилось на языке, но никак не вспоминалось:
С новым счастьем! С Новым годом!Старый показал нам пятки.Но крепки в Казани градеНеизменные порядки.Успокойтесь, горожане,И вперед глядите смело!Уверяю вас заране:Все, что гадко – будет цело…Николай Людвигович удивленно вскинул голову. А Плейшнер, закатив глаза, продолжал, тоненько и фальшиво:
Мы ли сами не с усами?Ни о чем не беспокойтесь,Мы не делом, но речамиВсех воров заткнем за пояс!В ночь глухую, темным лесом —Будет так, скажу вам, каясь, —Поползем мы за прогрессом,Животом от страха маясь…От сего пения по телу помощника полицеймейстера Розенштейна побежали холодные мурашки, как это бывает, когда кто-то мерзопакостно начинает водить гвоздем по стеклу…