Гать
Шрифт:
— Дядя, скажи, ты совсем дурак? — полковник аж поморщился, явно ожидая от собеседника чего-то совершенно иного.
— Быть может, я и дурак, но вспомни, отчего мы бежали сюда?
— Из тени черных монолитов выбраться?
— Так точно, — твердо кивнул, соглашаясь, Иштван, — да только посмотри вокруг, разве здесь, на болотах, они вообще для чего-то необходимы? Там, за ленточкой, людей буквально зомбируют, но здесь никого и зомбировать не требуется, здесь каждый день — свой цирк с конями, местному фандому что, нужны обелиски, чтобы дурить всем вокруг голову?
— Ха, они и сами успешно справляются, я тут одну деваху встретил в лавке,
— Вот. Именно это я и имею в виду. Люди дальше собственного носа не видят, мыслят штампами, добро и зло разделяют исключительно согласно принадлежности к той или иной субкультуре, стоит на секунду выпасть из рамок предписанного поведения или же одобренного способа мышления — сразу получишь заряд соли в бочину.
— А вот тут, братуха, ты маханул, — Злотан при этом принялся отчаянно трясти в воздухе растопыренной пятерней, будто пытаясь подобрать правильное слово, но то все никак не приходило на ум. — Одно дело неиллюзорный шанс в любой момент огрести в буквальном, физическом смысле. Ты в комендатуре под арестом бывал? А я бывал. Не рекомендую никому подобного сомнительного моциона. Тут же, ну, да, сомнительно все очень, с виду люди все приветливые, но на деле чуть что — а что это вы тут ходите, вынюхиваете, какие цветочки, что значит пахнут, здесь вам не рады, уходите! С одной стороны на рождество тут палят всю ночь, так что башка лопается, с другой — на своем собственном заднем дворе ты попробуй чаще раза в сраный месяц бибикю запалить — тотчас узнаешь, почем тут фунт изюму. Меня как-то раз на пешеходном переходе остановили, не уступил дорогу велотранспорту, так я заманался потом дорожному патрулю доказывать, что не верблюд, а это велосипедер сраный сам ехал на красный.
— Потому что культурная традисия такая. Нам это никогда не понять, нет чувства красной линии, тут ее можно перейти в любом месте и даже не заметить, ага.
— Да, но я же говорю, за такое здесь не только не убивают, но даже и сажают редко.
— Ага, попробуй на следующем риоте по приколу поднять плакат против засилья фандома. Я на тебя посмотрю, где ты будешь наутро.
— Ты как будто забыл, что бывает за плакат — за любой плакат, — с нажимом добавил полковник, — там, за ленточкой.
— В том-то и дело. Там я точно знаю, что бывает за плакат. И не стану вообще делать ничего такого, главное не высовывайся и будешь в порядке. А тут — формально — можно все. Показывай, где солнце, хоть с утра до вечера. Но на самом деле ничего нельзя, если ты не какое-нибудь специально одобряемое меньшинство. И самое главное, ты прав, — Иштван аж привстал, переходя на горячечный шепот, — ну не пишется мне тут. Все эти болотные красоты одну только тоску навевают, не мое это, понимаешь, не мое.
— Одолела тоска по родной говени?
— Да ну тебя, — обиделся, значит, сел на место и уткнулся в тарелку.
— Да ты не думай, я тоже тут не пришей кобыле. Не на своем месте как будто. Но ты пойми, это не повод всякую дичь творить себе на голову!
Но Иштван уже сорвался с крючка, замкнулся в себе и принялся на хронометр свой поглядывать.
— Где этот черт ходит, битый час его жду.
Полковник только тут на него вылупился, запоздало соображая.
— Эт, я не понял, ты и кадета сюда зазвал?
— Конечно!
— Так, я пошел, мы так не договаривались!..
— Сидеть! — лязгнуло над ухом, тотчас обдав полковника ледяным холодом.
Варга вольготно приземлился рядом, ловким движением обнимая Злотана за талию и быстро, как бы ненароком обшаривая его карманы.
— Да не дергайся ты так, земеля. Все свои!
— Собачья свора тебе «свои», — проворчал, натужно выдыхая, полковник.
— А ты не шипи, — бывший кадет в новенькой офицерской форме с галунами смотрелся непривычно, по-столичному. Махнув рукой половому, он принялся быстро диктовать заказ, получилось длинно, из пяти блюд, так что Иштван снова заскучал и полез за хронометром. И лишь только отпустив офисианта, Варга продолжил:
— Вопрос ваш решен успешно, есть добро доставить вас обоих на ту сторону.
Злотан аж подпрыгнул на месте.
— Каких еще двоих? Мы так не договаривались!
— Договаривались вы или не договаривались — мне плевать, — цыкнул зубом Варга. — Только вас отсюда теперь так и так попросят, раз процесс запущен. Орднунг! О, кстати, вы местный коктейль пробовали, очень рекомендую — убойная штука, вкусная-а… короче, тема такая — настойка на красных ягодах, брусника, барбарис, кизил, кто как делает, обязательно крепкая — сорок оборотов, не меньше, иначе не то. И в общем капаете 50 капель эцсамого, туда замороженной калины — с косточкой, как есть, и еще гренадина обычного, сиропом. Смешать, но не взбалтывать. Штука получается отменная — густая, но не приторная, крепкая, но спиртягой не пасет, и по ощущениям — будто выпил и сразу закусил, даже язвенникам можно, зуб даю! Название не помню, к сожалению, в общем, попробуйте обязательно, пока здесь, вовек не забудете.
Варга продолжал разливаться соловьем, живописуя чудеса местной ликеро-водочной гастрономии, а у самого при этом словно глаза постепенно разгорались, сперва немного, тусклыми совсем угольками, а потом все сильнее, сильнее, под конец речи светясь уже совершенно отчетливым рубиновым светом.
Злотан же с Иштваном молчали, сжав челюсти так, чтобы до скрипа, лишь бы не сорваться, лишь бы не сболтнуть лишнего.
Все последние дни я продолжал внимательно следить за Зузей. С некоторых пор она отчего-то сделалась чрезвычайно беспокойной, вызывая и во мне встречный отклик подспудной тревоги. Напряженно спрятанная между ног метелка хвоста, виновато прижатые уши и необъяснимая тоска во взгляде были для нее столь непривычными, что я поневоле втягивался в ловушку самораскручивающейся спирали — беспокойство пробуждало тревогу, тревога порождала страх, страх же мой поневоле передавался моей Зузе, существу чувствительному к любым моим эмоциям в той недостижимой степени, какая бывает лишь у беззаветно преданного создания.
С некоторых пор я сделался для нее не другом и не хозяином, не спутником наших бесконечных странствий и даже не тем последним якорем, что связывал ее пылающее сердце с утлой и бессмысленной реальностью, которая ее некогда породила. Породила и выбросила, как бросают ненужную вещь.
Однажды я остался для нее тем единственным, что еще отдавалось в преданной собачьей зузиной душе, тем единственным, что для нее по-прежнему существовало. Единственно реальным объектом в ее крошечной собачьей вселенной.