Гать
Шрифт:
Но куда там, листочков тех становится будто бы только больше, уже и по карнизам ползут, по потолкам, куда не дотянуться, не допрыгнуть. Всё, конец, полундра, проиграл ты, братец, свою борьбу. Одолела тебя бумажка.
Тяжело отдуваясь, ты уже буквально загнанным зверем смотришь по сторонам. На соседей, на прохожих. Что тут поделать. Только бежать. Бежать!!!
И ты бежишь.
Лесами и перелесками, через поля и промзоны, бежишь как есть, без вещей, денег и документов, ровно в том, в чем выходил некогда на работы прохладным утром, не ведая даже, как далеко тебя заведет проклятая бумажка.
Бежишь, попутно голодая
Бежишь, растеряв в дороге сапоги и сбив в кровь ноги. Бежишь, едва прикрывая срам обрывками прошлого и обносками чужого.
Бежишь, позабыв уже, откуда и куда, как звать тебя и кто ты вообще есть такой. В твоей короткой памяти осталось лишь одно — той самый листочек, но его тебе и достаточно.
И вот, в самом вечеру, забившись под очередным мостом в самый укромный уголок с голодным урчанием уписывать походя скраденную у разносчика сырную лепешку, ты вновь вспоминаешь. Дрожащие твои пальцы тянутся за пазуху, туда, где все так же тревожно стучит твое сердце, так же тревожно, как в тот день, когда ты впервые увидел проклятую картинку.
Разверни ее настороженно да вглядись.
Узнаешь ли ты такового человечка? Остался ли на него с тех пор хоть капельку похож? Что ты вообще видишь отсюда, из-под моста, в этих грубых, размашистых росчерках, в некогда общих между вами чертах?
Вы проделали вместе заметный путь, ты — в тщетной попытке сбежать от безжалостного правосудия, оправдаться за несодеянное, скрыться от неизбежного, он же — навеки застывший в своей холодной надменности. И каждая твоя потеря — это его вольное или невольное приобретение. Смотри, он точно такой же, как ты когда-то. Гладко выбритый, косо ухмыляющийся довольный собой обыватель с золотым зубом во рту, забравший у тебя то единственное, чем ты вообще мог похвастаться. Собственную жизнь.
Гляди на него, какая лощеная, довольная морда. Сразу ясно — враг, засланный, агент. Такого хватать — и в дознание. Чего он такой упитанный при народном-то горе? Отчего он вообще сделался главнее пусть уже полуживого — но человека? Посмотри на себя, это за твой счет бумажный хорошеет. Это на твоем фоне он смотрится победителем, а возьми любого другого, кто сильнее, кто решительнее, тут же сольется, скукожится, сгорит мятой бумажкой в костре истории.
А теперь погляди на себя. Иди, иди, не бойся, вот тут стоялая лужа воды вместо зеркала. Всклокоченная борода по пояс, немытая рожа вся в чирьях, воняет за версту кислым потом, вид донельзя безумный, руки трясутся, босые ноги скребут по земле изломанными ногтями. Куда тебе до того, бумажного. Конечно ты ему, такой, завсегда проиграешь.
Но в сущности, почему эта бумажка правит твоей жизнью, заставляя прятаться здесь, под мостом, словно бы ты и правда есть беглый преступник. Так нет же! Это не ты! И никогда им не был! Знать, настала пора вернуть себе украденное. Терять тебе так и так больше нечего.
И вот ты выходишь навстречу белому свету честному, рычащий зверь, готовый дорого продать свою жизнь, раз уже нет никакого иного выхода.
И тут же, словно по щучьему
Его.
Косоворотка широкая в плечах, зуб золотой, взгляд косой, ухмылка наглая, шаг широкий, и сапоги на ногах — хромовые, не чета моим прежним всмятку. И главное, деловой такой, чешет себе прямо, ни тебе оглядки, никакого сомнения в своей цели. Инсургент с подложной портретки. Твой злополучный двойник.
Некогда тебе в тот миг задумываться, откуда такая оказия, некогда и пугаться подобной встречи. Слишком горячо в тебе клокочет обида на весь свет, но самое главное — на вот этого конкретного субъекта. Чурило картонное. Дурило стоеросовое. Напасть на голову добрым людям, что вынуждены терпеть лишения и поношения — и за что? За сходство, за глупое совпадение. Сволочь!
Налетаешь ты на него вихрем, вцепляешься в него клещом, волочешь по земле ураганом, катишь по земле колесом, бьешь, колотишь, кусаешься, лягаешься. Знать, конец ему сейчас придет совсем, не быть ему спасенью! Тяжко отдуваясь, ты отползаешь чуть в сторонку, чтобы спокойнее приглядеться, что же там делается теперь такое с твоим супротивником. Ше помре?
Ничуть того не бывало. Сидит себе, лишь только макушку ушибленную себе потирает.
— Ты чего, говорит, дядя, кидаешься?
Вот что тут ответить. Он небось, паршивец, и не в курсе, что натворил, что в твоей горемычной судьбе-то попутал. Хоть бери и с самого начала весь свой рассказ зачинай. Каким образом единственная ничтожная бумажка — клочок, обрывок, неряшливая мазня, чья-то дурная шутка — способна так круто перевернуть твою жизнь, что хоть беги? Да очень простым, если подумать, образом. С любым подобное может случиться.
А этот-то — ну заливаться, ну себя в ответ смешить, будто не горькую притчу, полную лишений и голоданий, прослушал, а досужую басню, какими детей малых потешают на товарных распродажах с целью повышения уходимости и расширения воронки продаж.
— Это что же, говорит, дядя, тебя со мной попутали?
И аж снова в пыльную траву покатился, умора.
И так это все обидно выходит, что хоть плачь. Неужели даже то единственное, на что ты еще тщил себя способным — на банальную месть всему белому свету — и то тебе вышло недоступным, только смех вызывает, гляди. Смешной ты человек, доходяга.
Однако отсмеявшись ли, а быть может и попросту приметив твою обиду, обидчик твой, внезапно посерьезнев, поднялся вдруг и тебе руку со значением так протягивает, мол, вставай, что сидишь.
И главное какое дело, принимать такую сомнительную помощь, конечно, неохота, но с другой стороны ежели посмотреть — кто тебе вообще когда протягивал руку? Даже там, на заводе, хоть ты какой стакановец, а рви жилы в одиночку. Руку же навстречу протягивали разве что за одолжение перед получкой.
— Неловкая, говорит, дядя, с тобой приключилась история. Так-то подумать, выходит и правда анекдот, только не смешной. Однако не в обиду будет сказано, а дурак ты человек. Потому как убиваться по той старой жизни нет тебе теперь никакого резону. Ты и сам должен понимать, что дорога назад тебе теперь заказана, даже если бы ты вдруг не опростоволосился бы с перепугу, устроив череду некрасивых сцен, после которых тебя народная милисия бы и невиновного запросто отправила лес валить. А уж последующие твои ратные подвиги и вовсе не красят стены древнего кремля.