Гать
Шрифт:
Да уж. И ведь правду говорит. Нашуметь ты с тех поспел преизрядно.
— Но знаешь что, говорит, дядя, мы слабость твою в силу определим. Потому что быть в розыске — это в некотором смысле обременение для непривычного человека, но с другой стороны — есть в этой позиции и положительные плюсы, покуда ты все-таки на свободе. Потому давай-ка ты умойся-причешись, да с бумажкой своей теперь почаще сверяйся, чтобы похож был — так уж совсем похож. А как ходить везде да не попадаться, я тебя научу. Но еще чему я тебя научу накрепко и насовсем — так это быть вместо себя мной.
Что это вообще такое — быть вместо себя мной.
Как это?
Бежать, но не прятаться, быть чужим среди своих и чужим среди чужих, никому не верить, ничего не
Вот что это такое. На то тебе дадена мятая эта портретка, следи, будь достоин. А еще держи некий адресочек хитрый, в самых недрах высокого замка сокрытый. Однажды вы с ним там снова встретитесь. И уж тогда решите, кто из вас — двойник, а кто начало.
А теперь уж точно — беги!
3. Неуловимый
К небу тянулся росток, к ночи стремится день
Холодный и теплый поток
Образует дрожащую тень
Пулатова
Славко стоял носом к двери и насупленно молчал. Подобный спектакль разыгрывался в их квартире каждый раз, когда его начинала донимать тягостная домашняя обстановка. Тяжкое оханье башенных часов в углу, короткий взмяв Гладислава, в очередной раз поймавшего воображаемую мышь, бесконечный свист вновь и вновь перекипающего чайника, все это с малых лет оставалось неизменным, недвижимым и непоколебимым фоном, увертюрой к посмертной оде навсегда уходящему времени. Сил все это терпеть Славко у себя наскребал буквально по сусекам, а когда сусеки исчерпывались… боже, что вообще это такое — «сусеки»? Богатое воображение тотчас повело его мысли куда-то вдаль, где на просторных деревянных палатях усиленно скреблись разнообразные вуглускры и прочие черствые колобки. В общем, к тому мгновению, когда все возможные дела были закончены, уроки на неделю вперед переделаны, книги перечитаны, а терпение Славко с оглушительным грохотом лопнуло, вот тут диспозиция и приобретала описанный выше вид. Уткнувшись носом в пахнущую старой плесенью и мокрым деревом щель дверного проема, он мог стоять теперь вот так сколько угодно, даже не особо к кому-то взывая.
Да и чего там взывать, папеньку все едино не разжалобишь, да и требовать чего-либо, стуча кулаками, от него тоже было совершенно бесполезно. Следовало действовать исключительно измором. Славка сладостно, с оттягом нюхал древесную щель, изо всех сил прислушиваясь к шумам и скрипам, доносящимся со стороны парадной, не ожидая у себя за спиной скорой реакции. В этом доме все наизусть знали, что далее последует, сколько продлится и чем успокоится. Но уступать в их семье никогда не умели.
Это была такая, если хотите, заведенная игра. За спиной постепенно разворачивался накал рокочущего монолога папеньки, который в точности согласно тексту пьесы принимался пенять на нынешнее поколение, не склонное радоваться уюту предоставленного им в безвозмездное пользование комфортного домашнего мирка с его вездесущей пыльной паутиной и лежалой шерстью Гладислава, а потому не ценящее чужие усилия по его построению.
Одновременно сам Славко, имея при этом всякую возможность просто взять и без спроса выйти вон — насильно здесь никого не держали и даже, супротив всякой логики, держали выходную дверь незапертой, беги на все четыре стороны, тебе никакой нижний лаз не нужен, чтобы уклониться от домашних обязанностей — даже при подобных обстоятельствах Славко лишь стоял носом в древесину потрескивающей
Была ли это попытка как-то вразумить папеньку, что тот, мол, ничуть не прав? Вряд ли. Для его сверстников все старшие были отрезанным ломтем, их, выросших на чуждых догмах и устаревших традициях, было не вразумить, так зачем вообще тратить силы? Сама эта демонстрация спины производилась не для папеньки — для самого себя. Славко по-театральному разговаривал спиной, общался с залом, ломал пятую стену и всячески проживал свою скромную роль в происходящем.
Несогласие как поступок, несогласие как процесс, несогласие как вызов, как брошенная в лицо перчатка, что не проигнорировать, что не отбросить. И рокот голоса за спиной был тому ярким подтверждением.
Там били с горних высей гневные перуны, грохотали могутные грозы, сходили лавины и просыпались шторма. И в самом центре этого ока бури стояла, недвижима, спина Славко, не впитывая, но отражая обратно все пущенные в ее сторону инвективы. Точно так, как это было задумано автором пьесы. И точно так же, как положено, она и завершалась.
Гром стих, сели сошли в долины, унеся с собой остатки здравого смысла, Славко продолжал стоять скалой в немом ожидании.
Да и черт с тобой, пропащим, отправляйся на все четыре стороны, только не говори потом, что тебя не предупреждали, не жалуйся, когда постучишься назад, голодный, мокрый и уставший. Наш с тобой разговор отнюдь не окончен.
Да, папенька. Как скажете, папенька.
И шасть за дверь.
Здесь с некоторых пор почти что пропало всякое движение. Славко помнил те времена, когда в их доме еще кипела жизнь, по лестничной клетке вверх и вниз сновали толпы школоты, шагали ватаги взрослых и почетными колоннами с кряхтением двигались по своим делам пенсы. Теперь же все стало не так — по гулким пролетам меж обклеенных старой поколотой плиткой стен раздавалось эхо разве что редких разносчиков — это последние оставшиеся в доме жильцы заказывали в ближайших лавках еду навынос. А что, удобно, покрутил ручку у эбонитового аппарата, подышал в трубку, поговорил не спеша с механическим женским голосом и шабаш, через пару минут плотные бумажные пакеты уже дожидаются покупателя на коврике перед дверным глазком.
Раньше предпочитали не так — поход в лавку был делом остросоциальной направленности. Обсудить кусок — достаточно ли свеж, отвесить кулек — довольно ли увесист, похвалить продавца за лихой вид и чистоту в заведении, пожурить детей да выклянченные сласти. В конце концов, просто поперемывать косточки одним соседям с другими.
Где теперь те соседи? Одни, сказывают, давно уж как воспользовались золотым билетом в заморские дали — ни весточки с тех пор от них, как в воду по пути канули. Неужто за океаном спутник так уж плохо ловить стал? Другие, врут, были за грехи их тяжкие перед государем-амператором взяты в железа да отправлены ковать щит и меч. Как говорится, спасибо, что не голову с плеч. Те же, что остались, предпочитают теперь и дома сидеть, и другим не отворять — целее будешь. Быть может, таковских было и вовсе большинство, да только как отличить пустую квартиру от попросту притаившейся, ежели на звонок никто не отвечает?
А как явится околотошный с профилактической беседой, так там за дверью тем более молчок. Нет здесь таких. Больше не проживают. Приходите позже. Нет, на словах передать не можем, адресат выбыл.
Такие вот времена. Все дети как есть — на домашнем облучении. Обдристант с тоталитарным диктантом, так уж удобно встык случились. Потому нет больше никакого толку никому из дома выходить. Как будто вообще в доме никого не живет. Только вода предательски шумит в фановых трубах, выдавая истинный объем народонаселения и возросшего согласно неусыпному радению министров-капиталистов народного потребления. Вот яйца, в желтых листках пишут, из продажи совсем пропали, кто же их скупил да проглотил? Не сами же они извелись из-под курицы-несушки.