Газета День Литературы # 70 (2002 6)
Шрифт:
Иногда мы с мамой ходили в гости к Анне Андреевне через "Дом занимательной науки", который располагался тоже в "Фонтанном доме", но вход был со стороны Литейного проспекта. Меня всегда удивляло, что у "королевы" такая скромная комната, почти лишённая волшебных вещей. Узкая кровать, небольшой письменный стол, старое кресло. Мне там было не очень интересно, и если меня отправляли гулять, я радостно убегала в сад искать жёлуди. Я ведь не сознавала тогда, что приобщаюсь к истории. Помню только, что у моих родителей было очень почтительное отношение к Анне Андреевне, а мама, которая сама грешила стихами, благоговела перед ней и с любовью хранила её маленькую гипсовую камею, записи её стихов и как самую дорогую вещь — сборничек "Из
Татьяна ФАБРИЦИЕВА
25.1.1935 г. Татины именины: без гостей, без пирога. У нас Ахматова.
28.08.35. Приезжала с дачи. Виделась с Анной Андреевной. Я начинаю привязываться к ней всё глубже и больше по человечеству и меньше по литературе (сначала было наоборот). И теперь, когда я узнаю её больше как человека и люблю как друга, я возвращаюсь к её стихам с новым пониманием и осмыслением и я люблю в ней поэта, пожалуй, больше, чем раньше.
Февраль 1938 г.
Была у Анны Андреевны, которая в этом году перестала читать мне стихи. Что это: опала? Или охлаждение? Мне грустно без её стихов.
9.06.38. В прошлом году Анна Андреевна меня спрашивала: "Как Вы ощущаете в этом году весну?"
— Никак.
— А я слышу её, и вижу, и чувствую. Мне хорошо!"
И, когда однажды они вдвоём с Вл. Георгиевичем Гаршиным пришли к нам под дождём, оба — насквозь промокшие, но весёлые и ребячески шаловливые, и Анна Андреевна потом переоделась в мою юбку и кофточку цвета палевой розы и сразу стала вдруг молодой и похорошевшей, а Вл. Георгиевич смотрел на неё добрым, смеющимся, почти счастливым взглядом, тогда я поняла, как и почему, и с кем она чувствует, слышит и видит весну.
В этом году они приходят дружные и близкие, и он давно стал для неё своим человеком, но нет в её движениях той стремительной лёгкости, а в его глазах того огня, что в прошлую весну. И она уже не спрашивает меня: "Вы слышите весну, Лидия Михайловна?" "Да, — сказала бы я ей сейчас, — я её слышу, как слышит человек жизнь после выздоровления".
20.03.39. Умер Мандельштам. Потеря для поэзии непоправимая. Скольких их не стало — поэтов моего времени и поколения: Блока, Гумилёва, Маяковского, Есенина, Кузьмина, а теперь Мандельштама!
Я праздную печальный юбилей
Не узнанной и терпеливой музы.
Пусть до конца останется ничьей,
Так в юности мучительной моей,
Когда рвались любви стеснённой узы,
На тризне всех расстрелянных друзей
Один на память завязался узел!
Л.Андриевская. 1937.
Октябрь 1939 г. Из посторонних (за много-много лет) мне хорошо было по-настоящему только с Анной Андреевной. Когда недавно я была у неё и она прочла мне свои стихи, как будто сквозь толщу непроницаемой нашей лжи и лицемерия я, наконец, услышала искренний голос поэта, простой голос женщины, никому не льстящий, только свободно проливающий свою скорбь о сыне таком, какой он есть на самом деле, а не о таком, каким он представляется другим.
Я засыпаю ни поздно, ни рано.
Сердце горит, как открытая рана.
Вижу я брошенных Ваших детей,
Вижу большие глаза матерей,
Слышу, как плещет Печора и Обь,
Странно молчит непроглядная топь.
Родина-мачеха! Сжалься, прости
Гибнущих там, на таёжном пути!
Нас наказуй за безбожный уют,
Ради которого терпят и лгут!
Не засыпая ни поздно, ни рано
Совесть горит, как открытая рана.
Л. Андриевская. 1938 г.
16.11.41. Писать невозможно ни писем, ни стихов, ни дневники. Живёшь с какой-то смертью в груди. Юг у немцев, Украина, Крым, Донбасс, Ленинград в осаде уже третий месяц. Бои под Москвой.
Пишу под артиллерийскую канонаду. Воздушными налётами разрушены все окраины до основания и разворочен центр. В городе голод. Живём у Бориных друзей. Милые люди, но в такое время жить не дома! Снятся страшные сны. Третий месяц спим не раздеваясь. Такое чувство, что всё едешь куда-то и никак не приедешь, или сидишь на вещах и ждёшь поезда, а его нет, нет, нет. А кругом всё грохочет и воздух гудит от снарядов.
Анна Андреевна улетела, она сейчас в Ташкенте. Страшнее всего мне за Тату, жальче всех Борю (Б.М.Э.). Он очень остро голодает, у него началась цинга, опухли глаза — минутами я боюсь потерять его...
А вы, мои друзья последнего призыва,
Чтоб вас оплакивать, мне жизнь сохранена.
Над вашей памятью не стать плакучей ивой,
А крикнуть на весь мир все ваши имена!
Да что там имена! Ведь всё равно — вы с нами!
Все на колени, все! Багряный хлынул свет,