Где папа?
Шрифт:
— В яме! В яме! Эта в яме! — закричал псих мне в ухо и пошёл дальше.
Я не раскрывала глаз. Его слова были как ведро грязи, которое вылилось мне на голову. Его слова забились мне в уши, в рот, в нос, как серая гадкая вата.
Он давно вышел из автобуса, а я не могла дышать и слышать сквозь эту вату.
Что случилось?
— Зачем ты в очередь полезла? — всплеснула руками Симба. — Тебе надо было спросить, какой у крайней девушки номер! Я же тебе объясняла.
Я плохо слышала Симбу через свою вату.
— Ладно, ладно, — забормотала она, — ничего, не страшно… в другой раз… может, кого другого попрошу. Ничего, Лиз, ладно.
Я кивнула.
— У тебя что-то случилось, — вдруг спросила она, вглядываясь в меня, — дома? Что-то не так?
Я сглотнула комок ваты.
— Всё в порядке. У нас ничего не случилось.
Да. Дома и правда ничего не случилось.
Это с миром какая-то ерунда произошла.
Все взяли и отвернулись от меня.
Я видела кругом только толстые серые спины, через которые ни достучаться, ни прорваться, ни крикнуть так, чтобы услышали.
Часть 5
Розовая рубашка
В воскресенье утром, по дороге к бабушкиному дому, вата стала не такой плотной.
Мама отправила меня обедать к бабушке. Ей некогда готовить суп. Я могу и сама сварить, но понимаю, что дело не в супе. Мама должна побыть одна. Потому что завтра — понедельник. Можно отвезти папе передачу. Она должна собраться с мыслями, чтобы купить всё, что нужно. И ещё ей всё-таки нужно приготовить и свои вещи. Потому что она, как и я в школу, должна ходить на работу, словно ничего не случилось.
Вчера я уже поняла, что это дико тяжело, и решила проявить солидарность. Оставила её — собирать вещи и мысли.
У бабушки что-то с глазами. Она стала плохо видеть.
— Давно? — спрашиваю я.
— С пятницы, — говорит она грустно.
Я снова ощутила себя кастрюлей с кипятком. И кипяток словно пролился мне на коленку. У меня даже «с-с-с-с-с» вырывается от боли. Ведь это я сказала бабушке в тот день ТУ новость. Значит, я виновата в том, что бабушка теперь плохо видит.
— Прости, но я правда… не знала, — бормочу я, утыкаясь ей в плечо.
Она в старенькой, но очень красивой тёмно-розовой рубашке и в джинсах. Она всегда так одевалась, когда мы собирали на даче яблоки. Сочные, со сладким запахом. Бабушкино плечо пахнет летом, словно впитало запах тех яблок. Хотя сейчас и зима, и занавески на бабушкиной кухне колышутся от пробравшегося через заклеенное окно ветра.
— Ты что? — пугается она. — Что ты… что ты?! За что?
Я объясняю. Она растерянно улыбается, потом набирает воздуха и выпаливает:
— Что ты, глупенькая? Разве ты виновата? Что ты… Ну-ну… давно ты мучаешься? Дурочка! При чём тут ты?!
Я снова утыкаюсь в розовое, пахнущее яблоками плечо. Вдруг понимаю — я вон какая дылда выросла. Огромная, несуразная, как лошадь. А бабушка стала маленькой, сухонькой, как мотылёк. Если я захочу — легко могу её приподнять. А всё равно получается: она, хоть и слабенькая на вид, внутри сильная и даже такую лошадь может легко утешить.
Папины кудри
У бабушки полно фотографий. Цветные, чёрно-белые, они повсюду: в шкафу, на комоде. Там и мы с Иркой маленькие, и маленький папа, и бабушка с дедушкой молодые, смеющиеся, возле какого-то пансионата. Ирке не нравится её фотография, она всё бурчит, что она давно уже не этот толстый младенец с черешнями на ушах, а красавица. И в доказательство притащила бабушке целую кучу фоток с Мальдив, куда они ездили отдыхать с Костей, где она позирует то так, то этак на берегу океана.
А мне Ирка нравится младенцем. Наверное, она тогда не была такая вредная, как сейчас. Кстати, после того как она с Костей познакомилась, ещё вреднее стала. Всё учит меня жить. Так делай, так не делай, школа — это ерунда, главное — работа. Ага, ерунда. Попробуй вон, походи каждый день туда, где тебя считают немой. Но Ирке я о своих трудностях не рассказываю. Какой смысл?
Я смотрю на фото маленького папы. Ему годика три. Он держит в ручках грузовик и рассматривает его с серьёзным видом.
— У него такие ресницы были, что девчонки все завидовали, — говорит бабушка, входя в комнату с миской квашеной капусты, — они его дразнили: «Коля, дай нам ресницы, дай нам кудри свои!»
Бабушка ставит миску, проверяет, на месте ли все приборы и тарелки, и подходит ко мне.
— А он злился, — улыбаясь, говорит она, — бегал, всё пытался волосы смочить, чтобы они не кудрявились.
Я смотрю на её глаза. Сейчас они плохо видят то, что снаружи. Но они всегда видят то, что у бабушки внутри. И я тоже вижу то, что внутри.
— А сейчас его постригли, наверное, — говорит бабушка и начинает кашлять. Отворачивается и уходит.
А я быстро открываю сервант и целую папину фотографию. Ту, на которой у него кудри. Кудри, на которые он злился.
Гости
Звонят в дверь. Пришли гости — Костя и Ирка. Бабушка ахает, целует их обоих (непонятно, с чего Костю — он что нам, родня?). И бежит. Сначала в комнату — ставить ещё два прибора, потом на кухню — печь бисквит. Потому что Костя любит бисквит. Тоже мне, принц гадский.