Где поселится кузнец
Шрифт:
Полк изнурился. Ни дня без стычек и перестрелок, без переходов и тщетной погони за отрядами всадников, но поверх голода и ран — бессилие совладать с плантаторами, с подонками рабовладельчества. Изнуренный солдат, с надорванными зноем губами, с потерявшей речь сухой гортанью, приближался к колодезю и находил на нем замок, свежую, нарочно к войне приуроченную дубовую крышку на запоре, и не мог, не смел сбить замок — собственность плантатора. В усадьбе под Уорреном я застал своих солдат у колодезя, хозяин-фермер объяснял им, что воду брать нельзя, вчера его грабила шайка аболиционистов — не рота, а именно шайка — и отравила колодезь. Он хорошо играл роль и, только завидев меня, офицера в высоком чине, сбился с тона, переусердствовал в любезности. Я приказал позвать детей и жену фермера; его смуглое лицо позеленело от страха, но, делать нечего, — позвал, потом я пригласил и негров, поднял из глубины полное ведро и спросил, как он пожелает: мне ли первому пить, его жене, дочери или ему самому? Я предупредил, что если умру, отравленный его водой, то и он с семьей будет казнен. Он не долго колебался, закричал, что умрет первым, он видел, правда, видел, как они сыпали желтый порошок в колодезь! — лучше умрет он и останутся живы его дети и любезный господин полковник. Он. выпил, его вырвало, но не от порошка, от подлого страха, вода в колодезе была чиста.
Я взял у него муку для роты, маис, масло и два стога сена, а ему в утешение выдал расписку. С той поры я сделался особенно суров с врагами республики и Союза — мягкость с ними я счел бы изменой и лучше бросил бы саблю под ноги Поупу, позволил бы сломать ее над моей головой, чем отступился бы от справедливости. С жителей небольших поселений и уединенных плантаторов я стал брать присягу — не оказывать помощи мятежникам, не признавать флагов с белой звездой по синему полю и надписью «Права Юга». Плантаторы присягали не в господских гостиных, а на усадьбе, публично, чтобы и слуга — черный и белый, и вся челядь, и мои солдаты слышали слова отречения от мятежа. Для иных слова этой присяги были как минутный кляп во рту, как чужой плевок, угодивший на язык, как отравленный кусок хлеба, который держишь в зубах, не жуя и не глотая, ибо в нем смерть: такой, не затруднясь, предаст клятву, — но клятва дана, и страх перед возмездием уже поселился в низком сердце; и челядь знает, что господин доступен наказанию, а моему волонтеру — торжество и отдохновение сердца, как при взятии маленького форта. Кто знает, сколько еще волонтеров, набранных в апреле или в мае, мы проводили бы в Иллинойс, если бы не это сознание творимой справедливости, законная сатисфакция гражданина и республиканца.
А в пятницу 26 июля 1861 года на пристани Ганнибала мы узнали о событии, которое уже потрясло страну.
По воле нового командующего всем Западным округом, генерал-майора Фримонта, мы покидали север Миссури; полк прошел крещение малым огнем и назначен был спуститься по Миссисипи к Сент-Луису и южнее, в направлении Кейро, навстречу боевым полкам армии конфедератов. Рядом дышала ненавистью граница Арканзаса, число летучих банд удвоилось, здесь и плантаторы готовы были открыть по нам беглый огонь из своих увитых плющом и розами крепостиц, а регулярным полкам Пиллоу и Прайса распахнуть с поклоном ворота усадеб, двери амбаров, погребов и кошошен. С берегов Арканзаса и Уайт-Ривер слетались сюда ландскнехты рабовладения, любители скорого кабацкого суда и кровавых расправ, они знали, как важна эта земля, где Миссисипи принимает в себя воды Миссури и Огайо, а вместе с Огайо — Теннесси и Камберленда; кто утвердит здесь свои пароходы, канонерки и десантные плашкоуты, окажется в большом выигрыше.
Полк достиг Ганнибала, роты проследовали по просторным улицам к пристани, к гулким доскам дебаркадера и речному склону, откуда так ясно видна вызолоченная закатом иллинойская земля. Мы ждали погрузки на большой пароход с двумя высокими железными трубами, но прежде погрузни мы увидели «Дженни Деннис»; суденышко Шибла вновь пришло из Куинси с солдатами. Я был озабочен; приближаясь к главному штабу Запада, я шел и к своей казни; генерал Поуп требовал моего отрешения, а новый командующий Фримонт был оригинал, легенда во плоти, человек, не меняющий своих решений, кумир нации, едва ли не вровень с Линкольном.
Шибл помахал мне фуражкой с верхней палубы, исчез из виду, и я увидел его, пробивающегося по забитому людьми трапу: разгоряченный, он бежал ко мне.
— Вы спорили, полковник, а на деле как обернулось! — закричал он. — Такой измены даже и я не мог предположить. Говорят, нашлись молодцы, которые пробежали от Булл-Рэна до Капитолия, не ступив на землю, — по одеялам, по ранцам, по шинелям, мундирам, по прикладам брошенных ружей, по хвастливым вашингтонским газетам… — Его трясло, а я ничего не понимал. — Святой господь! Вы ничего не знаете? Как и все доблестные офицеры нашей армии, полковник Турчин делает свое дело, предоставив высшим чипам продавать республику! Куда вы увозите их, — притворно удивился он, — кто будет охранять черную собственность плантаторов?
— Мистер Шибл!
— Нас предали при Булл-Рэне! — Он уронил бороду на грудь. — Сражение можно было выиграть, а его проиграли. Мак-Доуэлл имел на десять тысяч солдат больше, чем мятежник Борегар, но войсками надо руководить, а это труднее, чем щеголять в генеральском мундире.
Шибл рассказал о разгроме потомакской армии, об ошибках Мак-Доуэлла и Паттерсона, о панике и о потрясенной стране.
— Теперь они станут стягивать войска к Вашингтону; надо ведь защитить недостроенный Капитолий! Они никогда не поймут, что это не война, а грызня из-за клочка земли, только оттого, что по случайности его назвали Вашингтоном или Ричмондом. Если я в кого и верю, так во Фримонта, он вояка, он не из столичных говорунов. И генерал Грант нагнал тут страху на мятежников…
— Генерал Грант? — Я не знал о его повышении.
— Улисс Симпсон Грант!
Улисс Грант поднялся еще на ступень, поднялся быстро: военная судьба не всегда столь справедлива. Я не завидовал ему, а только подумал, как разно сложилась наша служба: капитан Грант стал бригадным генералом, а полковник Турчин всякий день просыпается с опасностью быть отстраненным от полка.
Шибл заметил во мне озабоченность.
— Поднимемся ко мне, Турчин, пропустим по стаканчику.
— Я не пью, капитан.
— Знаете, кто еще не пил? В рот не брал?
— Многие, я надеюсь.
— Джон Браун! Он единственный, кому я прощал трезвость.
— Простите и мне, Шибл.
— Но я выпью за ваше здоровье; Браун и этого не позволял.
Мы зачем-то обнялись. Борода Шибла задела, мою щеку, я подумал, что он не так уж суров, а жизнь его трудна.
Я стоял у трапа, мимо шли навьюченные солдаты, проносили на судно мешки и тюки, свернутые палатки из пропитанного каучуком холста, патронные ящики; вкатили три пушки — подвижную батарею, приданную полку в Ганнибале, несколько деревянных коробов с карабинами Кольта и Минье, патроны к ним обещали дать в Сент-Луисе. Уже при свете факелов вступили на трап лошади и мулы, ездовые проносили на руках тяжелую ременную упряжь. Командиры рот задерживались около меня, и каждый справлялся о Булл-Рэне. Но неисповедимы пути человеческие; нашему полку Булл-Рэн сослужил добрую службу — около двухсот моих волонтеров в Ганнибале вступили на пароход летними солдатами, просроченными или при конце срока, а на пристань в Бердс-Пойнт они сошли волонтерами всей войны и покрыли — живые и мертвые — славой знамя полка.
Наступил жаркий август. Мятежный генерал Пиллоу собрал крупные силы на юге Миссури, вокруг Нью-Мадрида, и нам не пришлось высадиться в Сент-Луисе, Фримонт решил стянуть как можно больше войск в Бердс-Пойнт, и мы две недели не выходили из жестоких авангардных боев, отбрасывая полки Пиллоу. Волонтеры, обученные самостоятельному бою на севере Миссури, сделались неудобным орешком для неприятеля. Мятежники имели пушки, но ядерные, мои били картечью; артиллеристы подпускали неприятеля близко — даже и новообращенный артиллерист Томас укрощал молодое нетерпение. Полк не изменил своему правилу — приводить к присяге плантаторов, и на юге штата мои действия вызывали такие вопли, что, окажись Белый дом поближе к Миссисипи, его колонны рухнули бы от проклятий. Черный список наших прегрешений рос, но полк хорошо сражался, и генералы терпели. И не то что терпели: после Норфолка нас посылали в самые рискованные места, испытывая меня и моих солдат, словно награждая меня тычками: ты горяч, так вот тебе и дело погорячее; тебе неймется, так иди же вперед, иди всякий день, дерись и дерись, чтобы на пустяки, на дрессировку плантаторов не оставалось и часа. Они думали досадить нам, а мы рады, — не для того ли солдат идет на правую войну, чтобы сражаться! В эти дни на разбойном аукционе рыцарей Юга цена моей головы подскочила вдвое, но, чтобы получить куш, кто-то должен был еще добраться до меня и отделить голову от туловища.
Разведка донесла, что левое крыло армии Пиллоу движется на Даллас и Джексон, готовя удар на Айронтон, и вот наш полк снова в Бердс-Пойнт, грузится на суда, поднимается по Миссисипи и от станции Салфер-Спрингс спешит поездом к Айронтону. И тут полк в авангарде, на этот раз экспедиционного корпуса генерала Прентисса, за нами пять полков, артиллерийская батарея и конный резерв, мы идем в направлении Далласа и Джексона, встречая слабое сопротивление мятежников. Только однажды под Джексоном полк принял длительный, неудобный бой, нас атаковали с разных сторон, яростно, я терял людей, под угрозой оказались обоз и пушки, — остальные полки Прентисса двинулись на Кэйп-Джирардо, убедившись, что Пиллоу пренебрег Айронтоном.