Где поселится кузнец
Шрифт:
— Чем-то же люди отличаются друг от друга, — упорствовал Киллер.
— Совестью! Отвагой. Умом. А там хоть в аллаха верь.
— Пусть в аллаха, лишь бы с богом в сердце.
— Будет ли нам удача, если полковой против бога!
Вход в палатку открыт, видны две койки, женское седло, брошенное на соломенную подстилку.
— Может, здесь и дьяволу служат! — Барни показал внутрь палатки. — Откуда изгнали господа, там дьяволу просторно.
— До сих пор я без денщика; больше ждать нельзя, завтра мы атакуем лагерь мятежников. — Я говорил спокойно, заразившись от Гранта. — Иди ко мне в денщики, Барни, приглядись к бесовской жизни.
— А что — пойду! — не потерялся
— Только уговор: куда я с чертом, туда и ты со святым Патриком — хоть на штыки и на картечь.
Я провожал Гранта, полковник лукаво поглаживал лицо в тусклой, с редкой проседью, бороде.
— Не огорчайтесь, Турчин, — сказал он, дожимая мне руку. — Вспомните девиз на нашем гербе: Е Pluribus Unum [17] . Не знаю я работенки труднее, чем из многих делать одно; на это жизни не хватит.
— Мне бы поскорее второй бой! — вздохнул я.
17
Из многих одно (лат.).
— А первый? — удивился Грант.
— Первый не в счет. В первом зеленый волонтер дерется сослепу. Мне второй, второй нужен.
Глава семнадцатая
Я выслал разведку под Маршаллс Миллс, выслушивал горожан и фермеров, возивших свои произведения на рынки Пальмиры, Ганнибала и Вудланда, и сложил себе довольно полное представление о мятежниках под Маршаллс Миллс, силою до двух полков. Они выжидали, опасаясь напасть на Пальмиру, а я не стал ждать, нанес удар всем полком, имея и при этом одного волонтера против двух головорезов, стрелявших с седла и без остановки. Я поставил роты так, чтобы рядом с новичками атаковали неприятеля чикагские зуавы и все те, кто весною уже дрался у Кейро, под командованием генерала Свифта, участвуя в марше, известном как большой поход по грязи. Совет Гранта пришелся впору: на исходе ночи, перед выступлением, я отправил в штаб донесение, что завтра поутру атакую лагерь сецессионистов, отправил с уверенностью, что генерал Хэрлбат вскроет мой пакет, когда уже разгорится бой на берегу Фэбиуса.
Пикеты с ночи закрыли почтовую филадельфийскую дорогу: к Маршаллс Миллс мы подошли скрытно, с трех сторон, и мятежники понесли бы жестокие потери, будь Фэбиус глубже и шире. Лагерь мятежников стоял у песчаных бродов; поднятый нашими залпами с трех сторон, неприятель бросился к Фэбиусу, взбаламучивая реку тысячами копыт и отстреливаясь на скаку. Мятежники оставили нам палаточную парусину, кострища, несколько кухонь, напуганную кучку миссурийцев — прислугу, согнанную в лагерь, — и трех убитых.
Чикагские роты досадовали на бегство неприятеля, вкус победы только коснулся их губ, а новички ликовали, носились по взятому лагерю с горящими глазами, входили в Фэбиус, будто угрожая мятежникам преследованием, а на самом деле наслаждаясь речной прохладой, чистой водой речушки, которая, вскоре соединясь с другой рекой, отдаст себя Отцу Рек. Вот благословенный час, когда и ворчуны, и мизантропы радуются, как дети, счастливой жизни, летнему дню, сочной прибрежной зелени; когда они обнимаются, забыв о том, кто протестант, а кто католик; когда и негра охватывают дружеской рукой.
Успех под Маршаллс Миллс не обманывал меня, мы только выбили противника из живописного лагеря. Это понимали и офицеры; стоя на плесе Фэбиуса и оглядывая зеленую равнину за рекой, они горько досадовали, что не имеют лошадей для своих солдат.
Я ехал рядом
После высадки в Ганнибале Говард пребывал в смятении. Слава его старшего брата едва ли не затмевала черную славу Грина и Гарриса, жестокостью Говард-старший превзошел их с первых недель войны. Мы могли столкнуться с ним всякий день и на всякой миле — на окраине Пальмиры, под Тэйлором или Филадельфией, у Маршаллс Миллс на берегу Фэбиуса. Фигура старшего брата, — если верить молве — гиганта, одетого в кожи, как в латы, со светлой бородой, которую он не тронет ножницами, пока не въедет на лошади по мраморным ступеням Белого дома, — эта фигура преследовала Говарда ночью и днем, он опасался, что безрассудный брат открыто объявится перед ним где-нибудь среди дня. И Говард молчал, бродя по окрестностям пальмирского лагеря, молчал на совете старших офицеров полка; любая его мысль, осмотрительная или чересчур отважная, могла быть истолкована превратно. Слова участия стали невозможны, друг, рискнувший выразить вслух свое доверие, сделался бы тем же врагом Говарду, как и тот, кто не скрывал осторожного взгляда.
— Капитан Говард! — крикнул я ему, опасаясь, что мы врежемся в гущу мятежников. Он не захотел остановиться, его изрубили бы чужие сабли, если бы не спасли чужие пули: под Говардом пала лошадь. Он сразу вскочил на ноги, увидел, что и я спешился, укрываясь от ружей противника, и стал молить, чтобы я спас его и отдал ему коня. — Неприятель ушел, капитан, — пытался я отрезвить его, — не станете же вы в одиночку преследовать два полка! — Он посмотрел за реку, на скачущих по равнине всадников, без клубов пыли под кавалерией, смотрел и, кажется, ничего не видел. Мятежники ушли, а он остался здесь со своей бессонной мукой. — Неприятель уходит, — повторил я, — дело сделано.
Я еще не знал, что и он ранен в плечо; быть может, и Говард не чувствовал пока боли. Охладев, попросив у меня прощения за дурацкую, по его словам, просьбу, Говард поспешил к своей роте. Но, стоя с Надин и доктором Блейком у госпитальной палатки, я заметил неподалеку Говарда; мундир капитана висел на суку, нательная рубаха разорвана, сброшена с плеч — окровавленная, она свисала к сапогам капитана.
— Кто перевязывает? — спросил я Блейка. — Отчего не вы?
— Джордж Джонстон, — ответила Надин. — Он сын доктора и все умеет.
— Говард послал меня к черту, — сказал Блейк необидчиво. — И, кажется, подальше.
Его не в чем было упрекнуть; свинцовая преграда выросла между нами, я отнял у него полк, а когда он вынужденно остановился у манежа в Чикаго и его черноволосая Элизабет, подняв на плечо сына, жалась к стремени, мы с Надин были рядом с губернатором и отцами города. Мы сохранили все, что имели, он расстался со всем, что любил, что было его жизнью. Война изнутри взорвала две семьи; Элизабет осталась одна против большой родни, презиравшей Линкольна и его солдат; Говард потерял все, даже и родной штат, трубы трубили там только для патриотов Юга. Я отнял полк, а известие о брате отняло у Говарда сон и покой; предчувствие беды томило его.