Где поселится кузнец
Шрифт:
Мы готовились к погрузке на «Дженни Деннис» в Сент-Луисе, Надин о чем-то попросила Барни, но он бросился ко мне и заносчиво сказал, что хочет получать приказания от полковника, а не от его жены.
— Разве госпожа Турчин злоупотребляет своим положением?
— Но… я хотел бы получать приказания от полкового!
— Что с тобой стряслось? Ты трезв?
На людной пристани не укрыться от посторонних ушей, и Барни понесло: ради красного словца он готов и на виселицу.
— Я не хочу, чтобы мной помыкала женщина!
— Госпожа Турчина, — отрезал я, — могла бы командовать целым полком таких, как вы. Ступайте в прежнюю вашу роту!
Как он был несчастен в душе, этот минутный победитель.
Я наблюдал перемены в людях: изменился даже капеллан, он не раз выказывал храбрость, заставив примолкнуть тех, кто, бывало, забавляясь, прикалывал ему на спину бумажные листки или клочки изодранных конвертов. Не менялся он в одном — был ревностным законником и охранителем чужой собственности. Как-то в начале августа, под Бердс-Пойнт, Огастес Конэнт догнал меня на лошади и потребовал повернуть, жалуясь, что солдаты разоряют картофельное поле.
— Отчего же вы сами не подействовали на солдат?
— Когда в полку анархия, слово пастыря теряет цену.
— Под вами не полковая лошадь, — заметил я вдруг.
— Я одолжил ее у хозяина фермы, иначе мне не догнать вас.
Капеллан назвал имя хозяина, в прошлом он прославился жестокостью в подавлении аболиционистов Канзаса, но с начала этой войны держался осторожно.
— Я бы не сел в седло этого прохвоста, — упрекнул я капеллана. — Оно бы мне задницу жгло.
— От гордыни, мистер Турчин, — спокойно ответил Конэнт. — Хорошее седло, нашим бы ребятам такие!
— Где уж им такие седла и наборные уздечки, когда им картофеля жалеют.
За рощей зеленело ухоженное поле, не опутанное повиликой, с крепкой порослью ботвы. Фермер дожидался нас с кучкой своих работников-негров.
— Можно было бы купить для солдат картофель, — возразил мне капеллан. — Роты имеют кормовые деньги, неужели их присваивают офицеры? Трудно поверить.
— Трудно, говорите! А по мне, просто невозможно.
Мы приблизились так, что хозяин слышал нас; Конэнту этого и надо было.
— Тогда пусть закупают зерно, и картофель, и живность.
— Разве вы не знаете, мистер Конэнт, что эти прохвосты отказываются нам продавать?! — Теперь я придержал лошадь, пусть слышат. — Нам отвечают: рано, картофель не набрал вес. А найдем прошлогодний, в погребе, скажут, у самих его в обрез, свиньям не хватает… Ребята! — крикнул я, будто накрыл волонтеров на шалости. — Что вы тут делаете! — Добрая половина роты Раффена трудилась в поте лица. В ход пошли армейские лопаты, ножи, штыки, а более всего быстрые руки, выбиравшие крупные клубни. — Разве вы не знаете, что фуражировка запрещена? — Я помахивал шляпой, подавая сигнал всем. — Здешний хозяин, не щадя рабов, засеял поле, а вы пришли на готовое. Где ваш ротный?
— Молится за нас богу!
Это ответил Уильям Крисчен, худой, высокий, с большими зубами англосакса. Фермер стоял сзади, я надеялся, что, помахивая хвостом, моя лошадь освежает ему воздух, но смотреть на него не хотел.
— Фуражировка запрещена, — сказал я Крисчену и тем, кто стоял поближе. — Если вы не прекратите рыть картофель, я ровно через два часа выставлю стражу на этом поле. Через два часа! — повторил я и хлестнул лошадь, срываясь с места в галоп. Немного отъехав, я убедился, что чикагские зуавы поняли меня: синие спины в ремнях снова согнуты; им и часа хватит нарыть картофеля.
Глава восемнадцатая
С берегов Фэбиуса Томас вернулся в Пальмиру не таким порывистым, как прежде, теперь это был с головы до ног солдат и товарищ, лучше которого не пожелаешь себе в беде. «Я справлюсь с этим ружьем, — сказал Томас, когда я вручил ему винчестер убитого мятежника, — вы не пожалеете, что отдали его мне. И простите, мистер Турчин, что я не принял его тогда, у Фэбиуса…» Я пожал ему руку. «Хорошо ли, что я называю вас мистер Турчин?» — «Так говорят многие, а мы с тобой давние друзья». — «Пришло письмо из Маттуна, от матушки». — «Какие же у них новости?» — «О! Мистер Турчин, — оживился Томас, видя мой интерес, — я думал, что все на фронте; ничуть не бывало. Открылся пивной зал, рядом с аптекой, на пустыре. Вторую мельницу поставили, строят дома… Вы не сожалеете, что не взяли в полк редактора Доусона?» — «Каждый должен заниматься своим делом, — твердо сказал я. — Дай ему твой винчестер, и он перестреляет половину фермеров Миссури». — «Зачем же мы воюем, мистер Турчин, если негры остаются при прежних хозяевах, даже таких, как Фицджеральд Скрипс?» — «По мне, и неграм надо дать ружья; так оно когда-нибудь и случится». — «Неграм Скрипса это не поможет; их сам господь не сумеет определить в роты…»
Да, черные рабы Скрипса мертвы, не исключая и двух послушных гигантов, которые стояли у его стремян с господским ружьем и железным вензелем в руках. Сын Скрипса явился с бандой в родительское гнездо, сжег ферму соседа-аболициониста, обруганного Скрипсом хорьком, истребил семью фермера, а открыв, что и негры отца решились бежать, убил их и ускакал вместе с седым стариком в армию родственного им генерала Пиллоу. Военная судьба снова привела нас на ферму, где бригадный генерал Поуп обещал Скрипсу вернуть его клейменых лошадей; во дворе и на току лежали почерневшие трупы: от солнца почернели и белые, — и ничто не закрывало глазу горизонта — все сгорело.
Двое низкорослых мальчиков из роты Пресли Гатри — Джеймс Фентон, по прозвищу «Пони», и Джордж Джонстон, ротный запевала, которого волонтеры прятали внутрь строя, чтобы жители Пальмиры или Ганнибала ломали голову, откуда среди молчащих солдат раздается голос флейты, — даже и эти двое превратились из розовых птенцов в солдат. Когда Фентон только появился в волонтерском депо Чикаго, ротный Пресли Гатри посмотрел на него свысока: «Поищи-ка депо, где набирают роту пони, у меня вон какие рослые лошади». — «Сэр! — сказал Фентон, родившийся в Англии на берегу озера Уиндермир, у шотландской границы. — Бог для того и создал пони, чтобы ломовые лошади увидели, как много ума может поместиться в малом теле!» — «Сколько тебе лет, малютка?» — «Восемнадцать». — «Ну что же, рискну. Если ты еще и хитрый католик, то я не раз пожалею, что взял тебя». Фентон спокойно ответил: «Я принадлежу к англиканской церкви, сэр. Но будь я и католик, как моя мачеха, вам не пришлось бы жалеть: мы не к мессе идем, а на войну».
Многим солдатам подходил срок; будто летние работники, нанятые на ферму, они могли сложить свой инструмент, сдать кучку патронов и побрести к Миссисипи. За рекой земля Иллинойса, свой дом, дымы над кровлями, кровати, еще не вполне отвыкшие от их тел, тоскующие жены; здесь — жизнь впроголодь, на марше, под пулями конных головорезов. И посреди коротких передышек, на рассвете, то и дело кто-нибудь собирался в дорогу, тихо укладывал сумку, разглядывал свое пончо, раздумывал, брать ли рвань с собой или бросить у палатки, прятал подальше скудные доллары и уходил на восток.