Где поселится кузнец
Шрифт:
— Я требую защиты своей собственности от мародерства.
— Вы ищете защиты у офицеров Союза? Тогда скажите: признаете ли вы себя гражданином Американских Штатов?
— Видит бог, я миссуриец, а Миссури пока в Америке!
— Признаете ли вы себя гражданином, сохраняющим верность Белому дому и президенту Линкольну?
— Я верен нашей конституции.
Он был мастер изворачиваться, но уже и я заметил его слабость. Скрипс терял самообладание, старикам трудно это скрыть, чуть прилила кровь, и уже глаза не те, и белый волос ложится резко.
— Где же ваша честь, если вы уклоняетесь от ответа, которым не затруднились бы ваши сыновья?!
Я чувствовал клокочущую ненависть Скрипса и недовольство генерала; а что он мог сделать? Даже и кухонные негры перестали орудовать ножами и подкидывать поленья в огонь, — все слушали нас.
— Чего же вы молчите! — не давал я старику войти в ровное дыхание. — Ответьте нам, вы гражданин Соединенных Штатов?
— Не совсем так, полковник, — начал он хмуро, сжимая правой рукой задрожавшие пальцы левой и собираясь пуститься в пространности. — Я, видите ли…
Уже я истинно презирал его и обратился к старику грубо:
— Ну, так ступай, обратись к своему консулу, чужестранец, пусть он займется твоим делом. — И я повернулся к нему спиной.
Послышался скрип рессор, свист кнута, всхрап буланого, и двуколка понеслась прочь.
— Вы проводите меня, полковник, — сказал Джон Поуп.
Этот человек умел держаться; передавали об его крутом, отчаянном нраве, но он умел держаться, как немногие. Он выказал неудовольствие, пожалуй, только одним: Поуп не попрощался с Надин. Мог ли я иметь за это сердце на Поупа? Сотни офицеров, равных мне и выше меня званием, расстались с женами на годы, а при несудьбе и навсегда, — Надин со мной. Они жили по правилам — я из правил вышел. Мы ехали мимо стрелков в учебной цепи, мимо солдат Джеймса Гатри, разивших штыками соломенных врагов, потом зной сменился прохладой, даже и кони глубоко вдохнули воздух тенистой дубравы.
— Полк давно в соприкосновении с мятежниками? — Он и сам знал ответ: у Поупа не то что полк, рота была на счету.
— Восемь дней. Четырнадцатого июля мы прибыли в Ганнибал; первые два дня шли мелкие стычки, восемнадцатого я атаковал четырьмя ротами лагерь вблизи Пальмиры. Без кавалерии и артиллерии мой полк оказался разбросан по всему району расположения противника. Я писал об этом Хэрлбату.
Поуп придержал лошадь, опасаясь, что я слишком удалюсь от лагеря. Он взял у офицера карту графства Марион, разглядывал ее, будто проверял дорогу, потом сложил карту и протянул мне.
— Вы просили карту, извольте, вот она. Вы много пишете Хэрлбату, — попрекнул меня Поуп. — Успевает ли он прочесть?
Это был вызов: шутливый наружно, но вызов.
— Пишу только по крайней нужде.
И тут Поуп перешел к выволочке:
— Сегодня вы отвратили от Союза Фицджеральда Скрипса.
— Он никогда не колебался в выборе флага. Я заставил его уважать Союз.
— И ненавидеть.
— А он и явился с тем, с чем уехал от нас: Скрипс закоренелый рабовладелец.
Генерала прорвало: он заговорил быстро, останавливая меня от возражений отстраняющим движением руки:
— Как это вы быстро рассудили, полковник! Вы сами только что удостоились чести гражданства, но отказываете в нем пионеру штата. Вы, как стряпчий, ловите на крючок джентльмена, нарушая при этом закон. Полковник Турчин! Вы вернете Скрипсу лошадей, запретите офицерам продовольствовать солдат за счет фермеров — иначе все мы окажемся на пороховой бочке. И негры, негры, негры, — повышал он голос, — им не место в полку. Надо делать различие между домашним бытом и полком! — сказал он, намекая не на одних негров.
Он ускакал моим недругом, обидчивым, несправедливым к каждому моему приказу, недругом навсегда.
Я спешился, чтобы не сразу вернуться в лагерь, и двинулся в обратную дорогу; с поводьями в руках, со злыми, не видящими леса глазами, бормоча ругательства, от которых не поздоровилось бы Джону Поупу, если бы он услышал и понял мои донские глаголы и прилагательные. На лесной дороге меня караулил Фицджеральд Скрипс: он возвышался в седле на обочине, отведя рукой дубовую ветвь. У его стремян — по обе стороны — стояли обнаженные до поясы негры: у одного в руках дорогое ружье, у другого странное железо. Я бы и подумать не мог, что старик в полчаса прискачет к себе на ферму, сменит двуколку на седло, серый тонкий костюм джентльмена — на бриджи и охотничью куртку и успеет в дубраву,
— Я клеймил своих лошадей, полковник, — сказал он небрежно, глядя на меня сверху вниз. — У меня правило: всякую свою живность, всякую собственность, которая могла бы сбежать, — клеймить.
Я старался думать о пустяках, разглядывал серебро его шпор, ружье, должно быть не французское, а немецкого ружейного мастера, с пересолом в чеканке и инкрустациях.
— Случается, скупцы и кур клеймят, — заметил я.
— Когда живешь среди воров, приходится об них руки марать. Прежде у нас жили спокойно, а потом развелись хорьки, предатели, подлые plebs romana [16] , Откуда их дьявол несет, полковник?
16
Белые плебеи, чернь,
— Спроси у черных слуг, где украли их?
— Они родились на моей ферме; я о белом, непрошеном дерьме.
— Это уж как нос устроен: иные джентльмены ничего, кроме дерьма, не чуют.
Скрипс протянул руку, и негр вложил в нее темное, крученое железо, — я увидел изрядную монограмму, две связанные из железа буквы «F» и «S» — Фицджеральд Скрипс.
— Вот мое клеймо! — похвастал он, держа железо монограммой против моих глаз. — Захочу, поставлю его и на них. — Он прижал монограмму к черной груди слуги.
Лица негров оставались теми же: закрытыми, с выражением покорности, словно окаменевшей почтительности.
— Я могу их клеймить и продавать, хоть бы ваш иллинойский стряпчий изблевался проповедями и прокламациями в Вашингтоне. Они мои псы.
Я прыгнул в седло, не поспешно, не роняя достоинства.
— Во всяком народе есть те, кто прозревают первыми, и есть раболепные.
— Вернешь мне моих лошадей, — сказал он хрипло, горюя, что выпускает меня живым. — Я показал тебе клеймо, не вздумай поменять лошадей.