Где поселится кузнец
Шрифт:
— Поди ко мне, Джуди, — сказала Гаррис с ласковой властностью, и Джуди побрела к ней. Гаррис обняла негритянку за плечи, и та затряслась, будто приготовляясь к ритуальной пляске. — Господи! Что они сделали с тобой, Джуди! — отчаивалась Гаррис, поглаживая девушку и оглядывая ее от грязных ступней до черных, с застрявшим сором, волос.
— Вы принудили ее прийти сюда? — спросил Гарфилд у негров.
— Мы попросили, — ответил Авраам, — и она пошла за нами. Она пойдет за всяким, у нее больше нет воли.
— Кто вы? Люди Джека Гарриса?
— Мы его враги, генерал! — гордо сказал Авраам. — Мы никогда не будем неграми Гарриса, мы люди Джона Турчина!
— Это мои солдаты, — пришел я ему на выручку.
— Черные не могут быть солдатами, — возразил Гарфилд. — И вы это знаете, Турчин. Уведите их!
Авраам бросился ко мне, солдаты схватили его за руки.
— Они сделали так, как грозили… Они это сделали… поверьте Аврааму. — Его выталкивали; боясь, что я не услышу, он едва не кричал: — Обещали, что будут делать это с ней каждую ночь…
Когда дверь за неграми затворилась, все увидели Надин рядом с Джуди. Но Джуди отступила от ее протянутых рук.
— Генерал, взгляните на девушку, — сказала Надин, — насилие случилось сегодня, вчера, а не два месяца назад.
Гаррис не осталась в долгу:
— Черные, которые выкрали ее, могли забавляться с Джуди всю ночь! — крикнула она. — Джуди, скажи, кто тебя обидел?
Джуди молчала, некрасиво собрав длинными руками платье под коленями; безнадежный взгляд надрывал душу.
— Скажи, Джуди, и мы уйдем. Кто сделал это с тобой?
— Янки… — выдохнула Джуди.
— Солдаты?
Она кивнула.
— Давно?
— Да, мэм… Это было очень давно.
К ней подошел Конэнт, но и он напугал ее суровостью глаз и темной одеждой.
— Да, мэм, янки… Это сделали янки… очень давно… — только и повторяла Джуди.
Междуглавье четвертое
«Принимая во внимание все, что мы слышали о Турчине и его деяниях, мы ожидали увидеть неотесанного мужика, увидеть типичный продукт царской власти. Однако он держался как человек глубоко благородной души и тем самым покорил мое сердце… Все же его через несколько дней, вероятно, уволят из армии».
Из письма Джемса А. Гарфилда, будущего 20-го президента США, другу.
Лето 1862 года.
Глава двадцать седьмая
Даже и бывалый солдат не угадал бы, что за странная кавалькада движется по дороге из Афин на Хантсвилл, среди хлопковых и маисовых полей, в тени дубрав, кедровых рощ, мимо одиноких, истомленных зноем сосен и сикомор, вдоль строя кипарисов, этих темных караульных господских парков. Впереди несколько огайовских кавалеристов, за ними пятеро молодых полковников, чувствующих себя в седле увереннее, чем за судейским столом, Джозеф Скотт, я с Надин, верный наш друг Медилл, а с ним и старина Сильвермен, фотограф, едва ли расстававшийся когда-либо с белым халатом, очками и соломенной шляпой. И за спиной у нас всадники — судейский лейтенант и трое кавалеристов. Мои руки и руки Скотта не оттягивали кандалы, мы вольны были, уронив поводья, сложить руки на груди. Это не был арест, но и вольности Афин пресеклись; мне не позволили взять с собой даже и тех ротных, чьи показания необходимы на суде в Хантсвилле.
Гарфилд ускакал из Афин вечером того дня, когда черный Авраам привел в суд Джуди. Дорога на Хантсвилл шла мимо нашего лагеря, случилось так, что я заметил Гарфилда с ординарцем, когда он придержал жеребца и замешкался, повернуть ли в лагерь или ехать своей дорогой. Меня закрывали кусты орешника у могилы Наполеона, но недаром Гарфилд провел юность на пограничной земле; он уловил шорох, учуял чье-то присутствие и смело въехал в орешник.
— Пришла депеша, — сказал Гарфилд, спрыгнув на землю и сняв шляпу. — Суд перенесен из Афин в Хантсвилл.
— Афины — неудобное место; толкуют о разграблении, а город цел.
— Он был достойным человеком? — Гарфилд смотрел на могилу.
— Я горюю о нем, как о брате.
Будто давний весенний гром раскатился в небе Алабамы при слове брат; я вдруг увидел то, что годы не шло на память: свайный мост в Новочеркасске, верх брички, поднятый быстрой рукой Сергея, рыжие глаза на длинном лице и вещие его слова: попробуй, попробуй, как там хлеба выпекают, с корочкой или один мякиш, и чем слуг секут, батогами, как бог велел, или там кнуты из крокодила плетут? Как же я от тебя отрекся, брат, как назвал святым именем другого, черного лицом человека? Брат он мне или я научился суесловию?
— Я не знал человека добрее его.
— Едва ли мы встретимся в Хантсвилле. — Гарфилд протянул мне руку. — Я откажусь от обязанностей судьи.
— Турчин пожалеет об этом, мистер Гарфилд, — сказал я. — Но человеку чести нельзя быть судьей в этом трибунале.
Он помолчал, слушая печальный, дробный свист овсянки, и проводил взглядом стайку рыжих птиц.
— Мы еще молодая нация, Турчин.
— Нация только складывается.
— Конфедераты тоже — себя считают нацией, а нас сбродом.
— Нацию довершит война, и от того, будем ли мы воевать мужественно и честно, зависит, родится ли нация здоровой.
— Она будет здоровой! — воскликнул Гарфилд с пылом не генерала, а молодого политика-сенатора.
— Вы видели Джуди и поняли, что наш солдат не тронул ее. Но Джуди умрет, а не скажет нам правды. Вот наше с вами поражение, его не искупишь и взятием городов.
Он прыгнул в седло, серьезный и сумрачный.
— Прощайте! Впрочем, я еще не получил согласия покинуть суд. — Он усмехнулся с невеселым лукавством. — Одна надежда на неприятеля, что он заставит Бюэлла поменять мое место; из суда — в бой. Дела в Алабаме повернули к неудаче.
Умный и совестливый человек ускакал, не подумав, какую боль причиняет мне. Гарфилд и дня не проучился военному делу, удача и храбрость открыли ему в тридцать лет дорогу к генеральским звездам. Мне минуло сорок, я понимал войну, всю от Аллеганских гор до Миссисипи, и я мог бы многое изменить, имея дивизии, но у меня отняли бригаду, а за ней и полк. С тяжелым сердцем уезжал я из Афин. Чего не сделал голод, миссурийские засады, болота под Кейро, изломанные вагоны на Бивер-крик, сделали бархатные, но ядовитые, как листья сумаха, перчатки Бюэлла. Полк не знал дезертиров — теперь мы услышали о них. Уходили одиночки, бежали в Чикаго, искали места в действующих полках; рота покойного Говарда потеряла четверых, когда Тадеуша Драма бросили под арест из-за вызова на дуэль капеллана. Исчезла часть наших негров; любой мог быть убит и затравлен в окрестностях Афин, и нет средства узнать, где рассыпалось в прах черное тело.