Где поселится кузнец
Шрифт:
— Неужели их вовсе не было? — воскликнул он, не веря.
— Вот истинное горе; даже и вы не верите, что ваш солдат хорош и честен! Кто же ему поверит?
Митчел досадливо поднял руку к серебряной застежке пелерины, но удержался, не открыл мундира с полным набором звезд, добытых ему волонтерами.
— Полковник Турчин, — воззвал он к моей справедливости, — но в Афинах случились эксцессы. Разграблены магазины…
— Солдат не воровал; я не отниму куска ветчины от его голодного рта.
— Где граница между этим куском ветчины и разбитой коптильней?! — Он держал в памяти листы судебного дела.
— Если это коптильня Джека Гарриса, ее необходимо опустошить, иначе мы не подавим мятежа.
— Мы — люди одной крови, здесь расколота страна. Богатства Юга — это и богатство всех Штатов.
— Все у вас кровь на уме! Но пропасть сословий была вырыта не кровью, не расой, а лихоимством и собственностью. Охраняя собственность врага на Юге, мы отдаем победу.
— Она была так близка в Алабаме! — вырвалось у Митчела со смертельной горечью проигравшего. — Если бы Бюэлл не медлил, я взял бы Чаттанугу и путь на юг, до Мексиканского залива — открыт. Мы закончили бы войну!
Страдание открылось во внезапной откровенности со мной, в глухом и яростном раздражении на командующего.
— Нельзя закончить войну, не начав ее: мы тесним противника, а его надо побеждать.
— Я хочу помочь вам, Турчин. — Он стащил перчатку с левой руки и хлестнул себя по колену. — Черт возьми, могу я помочь честному, упрямому человеку?
— Было время — могли, — вмешалась Надин. — Джозеф Скотт тоже хотел помочь Турчину и угодил в подсудимые.
— Джемс Гарфилд не вернется в суд? — спросил я.
— Вы уже знаете? Тем лучше. Бюэлл назначил закрытый трибунал, без газет и сторонних свидетелей. — Митчел ждал вопросов, возмущения, а мы молчали. — Приказано не допускать в трибунал госпожу Турчин; не искушайте судьбу, мадам, на этот раз вы встретите военную грубость.
— Полковник явится в суд без меня, — спокойно сказала Надин. — Я не пришла бы и по просьбе Бюэлла; мне надо в Чикаго.
Митчел поблагодарил ее глубоким кивком, я же не придал значения ее словам, полагая, что она защитила свою гордость, — я и вообразить тогда не мог, что готовит Надин и мне, и Митчелу, и Бюэллу с его судом.
— Не казни же требует Бюэлл? — спросила Надин. — Не участи каторжника?
— Нет, только изгнания из армии.
— И вы находите бесчестье легче казни! — воскликнул я.
— Жизнь легче смерти, — усмехнулся Митчел. — Легче для любого другого, кроме нас с вами!
— Поздно вы меня оценили, генерал.
— Я всегда понимал вас, Турчин. Но меня заботит не одна ваша судьба, — продолжал он со знакомой мне жесткостью. — Я не хочу, чтобы приговор лег пятном на честь армии.
— И на вашу честь! — ответил и я напрямик. — Вот что вас тревожит, Митчел. С чем же вы пришли ко мне?
— С дружеским советом: не вызывайте их на месть. Даже и сегодня можно найти компромисс.
— Скорее одичалый бык примет красную тряпку, чем я это проклятое слово — компромисс! Нет, Митчел, война так война!
Никогда мне не привелось узнать, что двигало Митчелом: раскаяние, проснувшаяся совесть или лисья просьба Бюэлла.
Глава двадцать восьмая
Хантсвиллу не было дела до меня, когда я ехал в суд в компании тщедушного майора, двух солдат и унылого шотландца. Майор сделал все, чтобы мы казались прохожим не частью судебной машины, а свободными военными всадниками. Он вызывал меня на разговор, сам говорил умно и метко, сетовал, что мятежники оказались непредвиденно сильны, уповал на военный гений Митчела (не на дар, а на гений; может быть, это свойство языка или американское обыкновение, но у нас слово «гений» слышишь чаще, чем в Европе; имея славную, но короткую историю, мы торопимся объявить миру своих гениев), а меня величал сэром: «Да, сэр»… «Подумать только, сэр!»… «Вы и сами это знаете, сэр»… «Хантсвилл прескверный городишко, сэр!»…
Мы оставили за порогом негодующую толпу репортеров, — Медилл и Доусон едва прорвались, чтобы пожать мне руку, — и вошли в сумрачное штабное зальце, где уже дожидались суда два десятка мундиров. В глубине зальца стоял полумрак, мне почудилась там слишком знакомая фигура, я зажмурился, приучая глаза к сумраку, и, открыв веки, нашел на месте, где мне привиделся Сабуров, другое знакомое лицо: миссурийского майора, у которого я отнял лошадь под лейтенанта Мэддисона. Мои обвинители не теряли времени; ищейки Бюэлла проникли повсюду — в Чикаго, к Фуллеру, в Миссури, к генералу Хэрлбату, в Кейро и Сент-Луис; картина моей войны, даже и нарисованная кистью, берущей с палитры одни темные и ядовитые краски, не вызывала во мне ни стыда, ни раскаяния.
Новый суд оказался скорый. Он не возвращался к жалобам афинских лавочников, но и эта грязь не вся осталась за порогом: поминались и афинские «эксцессы», «разорения», «погромы лавок», как прискорбная действительность, уже осужденная моралью и святым именем собственности. Трибунал держался армейских дел, нарушения субординации и невыполнения приказов старших офицеров. О Скотте будто забыли, — дело шло не о событиях, а, если угодно, об идеях и нравственности. Скотт чувствовал себя уверенно, пока дознание держалось фактов, поступков, за которые он готов был нести ответственность, — общая нравственная идея казалась ему отвлеченностью; Скотт не из тех, кто торопит историю. А штабной полковник — ныне главный судья — пристрелялся по мне в Афинах: я шел прямиком в его руки — сердитый, нетерпеливый, нерасчетливый. Я был окружен врагами, а что остается окруженному солдату, как не меч!
— Вы содержали в полку черных? — спросил судья,
— Они и сейчас у нас.
— Вы доверили им оружие?
— Негры лучшие разведчики. Впрочем, когда они уходят в разведку, оружие остается в полку.
— Знаете ли вы, что президент запретил вооружать черных?
— Слыхал об этом.
— Вы слыхали и о том, что Линкольн отклонил предложение генерала Хантера о создании негритянских полков?
— Мы создадим черные полки, если не проиграем войны.
— Но если негр может служить в белом полку, — удивился один из судей, более других сочувствовавший мне, — то ему надо дать и возможность производства?
— По крайней мере, черный офицер заслужит свой мундир кровавым трудом, а не купит его за деньги.
— Вы не чтите собственного мундира, Турчин!
— У нас чины покупаются, как церковные должности в средние века, а можно ли уважать то, что продается!
— Вы оскорбляете суд и каждого из нас, полковник.
— Ни один честный офицер не оскорбится правде. От иного дельца, купившего полк на доллары, нельзя избавиться иначе, как переведя его в генералы. А куда потом с таким генералом? В командующие!