Где поселится кузнец
Шрифт:
Жена Гарриса, не потупляя, как девица Суингли, глаз, рассказала, как среди ночи в ее дом вошли солдаты, затолкали ее в спальню, приставили к дверям часового и надругались над красавицей Джуди, вероятно мулаткой, — Наполеон ее отчим, а Джуди, по слухам, прижита матерью от молодого белого офицера.
— Зачем же вы не щадите ее имени, как здесь щадили других?
— Джуди служанка, генерал! — воскликнула она с долей презрения. — Кто же в Афинах не знает о ее позоре!
Спеси этого рода, кажется, не терпел и Гарфилд.
— Насилие безрассудно; отчего же насильники пренебрегли вами, молодой, привлекательной леди?
В этот миг Гаррис ненавидела Гарфилда больше, чем всех генералов Севера.
— Джентльмены не задают таких вопросов, леди на них не отвечают.
— Когда джентльмен становится судьей, у него прибавляется хлопот, а среди них самая неприятная обязанность — достигнуть правды, которую прячет ложь. Они были трезвые или пьяные, люди, запершие вас в спальне?
Гаррис высокомерно молчала.
— Где Джуди? — спросил Гарфилд у мэра.
— Служанку увезли в имение, ей надо было прийти в себя, ведь их было много… Но мы ее представим суду.
— Джуди украли! — крикнула Гаррис, злорадствуя. — Ее выкрали ночью из имения на Элк-ривер.
Позвали негра, эконома Гаррисов, он подтвердил, что шайка черных ночью увела Джуди. Я открыл суду все, что узнал от Наполеона: меня слушали внимательно, уклончивые показания Суингли, дерзость Гаррис посеяли сомнение в душе судей, — слишком велико было объявленное преступление и так ничтожны улики.
— Ложь! Это ложь! — закричала Гаррис.
— Все это черный сказал перед смертью? — спросил у меня Гарфилд, предостерегая ее поднятой рукой.
— Я не исповедовал его, он держался правды всю жизнь.
— Я был с черным в последние его минуты, генерал.
Я не предполагал вчера, посылая за капелланом, что из исповедника он превратится в главного свидетеля и в его руки перейдет честь волонтеров. Он медленно потянулся к кожаному переплету Библии и не сразу заговорил. Конэнт закрыл глаза, опущенное веко было светлее обожженного солнцем лица, тонкие, выразительные губы капеллана шевелились беззвучно. Даже Джозеф Скотт, человек истовой набожности, который не позволял кассиру допустить к ведомости кого-либо из офицеров прежде, чем капеллан получит свои сто долларов месячного жалованья, даже он смотрел сейчас на капеллана, как на врага. А граждане Афин бестрепетно ждали показаний Конэнта: он принят в доме здешнего священника и в других домах, чьи стены накалялись от жарких речей, на которых Линкольн, что ни вечер, сгорал, как еретик, на костре церкви.
— Я говорил о безнравственности в полку, — тихо сказал капеллан. — Дикий, непокорный нрав командира, жестокость людей, призванных к убийству, даже и во имя высшей цели: на таком поле прорастает дурная трава… — Он как будто не мог собраться с мыслями. — Мы ждем добра от нечестивцев, но разве собирают с терновника виноград или с репейника смоквы? Я провожу ночи без сна, взываю к богу и не нахожу ответа. Корабли, написано в этой книге, — он приподнял руку и снова опустил ее на Библию, — как бы велики они ни были, управляются крошечным кормилом. Что это за кормило? Если не вера и совесть, что другое может быть кормилом корабля человечества? Да, вера, ум и совесть — а там, где только ум и нет веры, выходит наружу порок…
После грязи и меркантилизма двух последних дней судьи внимали человеку, обратившемуся мыслью к богу,
— Вчера я вернулся в лагерь разбитый. Корысть, ложь, кровь на площади — вот камень на душе; отчаяние, что ни сан мой, ни труд не сделали солдата лучше. И я сел за письмо, генерал, письмо к Дон Карлосу Бюэллу, я хотел просить роту, сохранить сан, но испробовать себя там, где, если верить Джону Турчину, нет места милосердию…
Жители Афин уставились на меня с воспрявшей ненавистью: я дьявол, из-за меня пастырю пришла нужда взять в руки меч.
— Я написал несколько строк, когда солдаты позвали меня к умирающему: я шел к вору, а встретил доброго человека. Да, леди, негр Бингам честный и добрый человек, вы хорошо поступили, простив когда-то беглеца.
Маленькая Гаррис стояла перед судом, немного отступив, и смотрела на капеллана с благодарностью.
— Он сказал мне: я печалюсь о вас, отец, вы стоите с Библией между ненавистью и ненавистью, между белым и белым, между братьями. Вчера бог избрал черного, чтобы вразумить меня и сказать: здесь нужен пастырь! Зажженную свечу ставят не под спудом, а в подсвечнике, чтобы светила всем.
— Не говорил ли он о падчерице, о Джуди?
— Бингам умирал с тревогой о вдове, о Джуди и детях,
— Гаррисы позаботятся о них, ваша честь! — сказал мэр.
— Суд ждет, капеллан, — допытывался Гарфилд.
— Мне нечего сказать, генерал. Умирающий открыл мне то же, что и полковнику Турчину. У него не было разных слов для мира и для духовника.
Если бы на площадь ворвались кавалеристы Хелма и голова Джека Гарриса показалась в судейском окне, потрясение не было бы так велико. Гарфилд с трудом утихомирил зал; теперь шумели за дверью, слышался топот ног на лестнице, окрики и препирательства.
— Вы хотите сказать, капеллан, что насилия над Джуди не было, а было принуждение господ и запугивание черной девушки?
— Так сказал мне негр.
— Это не было горячечным бредом?
— Он отходил с ясным умом, генерал.
Распахнулись двери, за порогом толпились люди; караульный офицер, капитаны Раффен и Джеймс Гатри, солдаты, Авраам и другие негры — босые, в изодранных штанах и рубахах.
— Полковник! — крикнул Авраам от дверей: негров теснили. — Здесь Джуди, мы нашли ее на Элк-ривер.
— Пусть все войдут! — приказал Гарфилд.
Негры вступили на темный паркет, босые ноги чувствовали себя неуверенно на полированном дереве. Они опекали маленькую негритянку с выражением страха и безумия в раскосых глазах мулатки. Она двигалась странно, против воли, защищая руками детскую еще грудь и лицо. Джуди не видела ни нас со Скоттом на отдельной скамье, ни судей: для нее существовали только афинские патриции, люди, бывавшие в доме ее господ, и сама Гаррис. Перед нами стояла несчастная девочка с искусанными в кровь губами — молодой, загнанный зверек.