Где поселится кузнец
Шрифт:
— Я Бингам-Наполеон… Всем нравилось больше имя Наполеон.
— А тебе?
— Тоже. Я думаю, он был святой.
— Он — разбойник!
— Иисус простил и разбойников, распятых рядом с ним. Бог ждет меня на небе, отец.
— Как же ты придешь к нему с руками вора?
Наполеон не понял капеллана; он не знал об оговоре.
— Ты украл у бедняков, у своих братьев!
— Однажды я отнял у нужды вдову и детей. Разве это — грех?
— Почему же ты бежал? Если ты честен, зачем ты бежал?
— Я бежал к своей смерти…
— Никто не знает, где его ждет смерть; гордыня говорит в тебе, черный.
— Пришли плохие времена, отец, смерть поджидает негра под каждым деревом…
— Но на тебя бросились негры, негры, не белые. Ты снова бежал от хозяина. Ты хотел стать солдатом?
— Нет, отец: это война белых.
—
— Наши джентльмены на Юге понимают это, а янки — нет. Янки думают, что сражаются из гордости: чтобы Ричмонд и Новый Орлеан поклонились Вашингтону. — Он перешел на шепот. — Отец, Иисус поставил тебя с крестом и Библией между двух армий, между ненавистью и ненавистью, между белым и белым…
Я вздрогнул, таким горестным и сострадательным к чужой беде был голос обреченного Наполеона.
— Отчего же ты бежал и зачем убит этими людьми?
— Подойди ближе, отец, — попросил Наполеон.
Тяжелая, в темной коже книга легла на неспокойную грудь, руки Наполеона накрыли Библию. Капеллан склонился над умирающим. Наполеон заговорил тихо, мы едва слышали отдельные слова; имя Джуди, мое имя, чье-то ранчо, Элк-ривер, насилие. Его покидали силы, антонов огонь брал верх над могучей натурой, а может быть, Наполеон не хотел, чтобы посторонние услышали даже и о мнимом бесчестии Джуди.
Подполковник Скотт избегал меня в этот вечер, будто сожалел о своем поступке в суде и о том, что уступил штабную палатку умирающему негру. Не упомню, чтобы Скотт заговаривал с ними, — но и с другими он был сдержан и молчалив, — взгляд его скользил мимо негров, словно ему не дано было замечать в природе черный цвет. Вчера Скотт решился на отважный шаг; быть может, он пришел в суд, не зная, что окажется на виноватой скамье, и, только выслушав обвинение, решился разделить мою участь. Я не ждал этого от Скотта и вздохнул свободнее. Не каялся ли он теперь в своем порыве? Судьба сделала ему предостережение: черные страсти остановили суд, разбирательство отложилось до утра, он имел время подумать, вернуться на скамьи свидетелей, оставив притом впечатление благородного офицера. Честь полка дорого стоит. Скотт постарался отстоять ее, но захочет ли он впутываться в дела рабов?
Утром, войдя в залу суда, мы увидели Скотта на скамье обвиняемых. Я устыдился своих мыслей: быть может, вчера, избегая встречи, он щадил меня, избавлял от нужды благодарить? И полковые заботы на нем: меня вернули в лагерь опальным командиром опального полка, не служить, а дожидаться приговора, я оставался всю ночь с Наполеоном, Скотт — с полком, близким к возмущению. Случись у нас бунт, вина упадет на меня и на Скотта, а между тем Бюэлл толкал волонтеров к взрыву. Они гордились, что в летнюю кампанию 1862 года проникли на Юг дальше всех полков Севера, отрезая дороги, по которым мятежные армии Миссури, Арканзаса, Луизианы и Миссисипи сообщались с востоком, с Ричмондом и портами Атлантика. Волонтеры уверовали в свою звезду, иллинойсцы шли во главе бригады и во главе всей дивизии Митчела. Я не забыл, как горели глаза моих солдат, когда штабной полковник, тот, что сидит теперь за судейским столом, объявлял им приказ Митчела, бросал похвалы построенным ротам: «Вы наносили врагу удар за ударом с беспримерной быстротой. Пал Стивенсон, в шестидесяти милях от Хантсвилла. Затем вы таким же образом захватили и теперь держите в своих руках Дикейтер и Таскамбию. За три дня операций вы расширили ваш фронт больше чем на 120 миль и нынче утром гром ваших пушек под Таскамбией могли услышать ваши боевые товарищи, что прославили себя победой под Коринфом!» И вдруг все рухнуло, как мост через Бивер-крик. Умолк гром пушек, быстрота сменилась неподвижностью; волонтер остановлен ударом в грудь, оскорблен плевком, объявлен вором и насильником. Никто не обвинен в отдельности, никто не назван, не уличен, а значит, подозревается каждый; отныне мы — парии, изгои и отщепенцы. Бюэлл приказал отвести наши роты в тыл, Митчел медлил, задерживал полк под Афинами, где сотни ненавидящих глаз на каждом шагу творили приговор и казнь. Роты негодовали в лагере за Элк-ривер, появление солдат на улицах Афин было подобно фронтовой рекогносцировке, когда лишь крайние обстоятельства удерживают стороны от выстрелов и крови.
Можно было подумать, что бессонную ночь провел не я, а судья Гарфилд; он был раздражен уже в начале душного алабамского дня, его сердила неспокойная, что-то замышлявшая толпа на площади, всадники в надвинутых на лоб шляпах, то и дело маячившие у магазинов, угрюмый Джозеф Скотт, бросивший вызов суду.
— Итак, Скотт, вы не находите за полком вины?
Подполковник стоял перед судьями навытяжку: дело шло о карьере и единственно известном ему способе прокормить семью.
— Пусть высокий суд решит, правы мы или виноваты.
— Ваши люди обвиняются в грабежах и насилии, Джозеф Скотт.
— Преступника должно назвать по имени. Я не слыхал вчера ни одного имени.
И снова за дело принялся штабной полковник Митчела.
— Вы позволяли ротам фуражировку; когда это началось?
— Десятого марта полк во главе восьмой бригады выступил из Файетвилла, взяв с собой двухдневный паек. — Скотт повел речь о том времени, когда он стал командиром полка. — Мы выступили на Хантсвилл по проселочным тропам, шли через крутые каменистые холмы, выбирались из трясин. Ваша честь! — воскликнул Скотт, ободренный воспоминаниями. — Чтобы протащить фургон через болото или поднять на гору, нам приходилось впрягать мулов из двух или трех запряжек, а пушки вытаскивать на руках. Мы шли к Хантсвиллу шестнадцать дней, и на шестнадцать дней — двухдневный паек! Мы покупали продовольствие или брали его у врагов, чтобы утром солдат имел силы подняться с земли…
— А в Хантсвилле? Что вы взяли в Хантсвилле двадцать седьмого апреля?
— Конфедератского майора Кэвэноха, шесть капитанов, трех лейтенантов, кучу солдат и множество трофеев, Голодный волонтер держался в Хантсвилле, как джентльмен; неприятель в таких случаях не церемонится. Джон Турчин назначил полковника Гэзли начальником военной полиции Хантствилла, и спокойствие было восстановлено…
— Значит, прежде оно нарушалось!
— Еще бы! — Скотт пожал плечами. — Выстрелы, галоп кавалеристов, гром пушек капитана Саймонсона, разбуженные жители, женщины, падающие в обморок… И двоедушный мэр: кланяется нам, а горожанам говорит, что пошлет за кавалерией конфедератов и выбьет нас из города. Да, война нарушила спокойствие.
— Но когда дивизия Митчела получила сто тысяч суточных пайков, вы продолжали брать у населения?
— Генерал Хэлик послал баржи нерасчетливо; пайки пришлось уничтожить, чтобы они не достались врагу.
— Ваши люди подтвердили, — сказал, заглядывая в бумаги, Гарфилд, — что после Хантсвилла, в Камберлендских горах, они сжигали дома фермеров и убивали свиней.
— Мы спустились с гор против Чаттануги и отражали непрерывные атаки конных мятежников. У Турчина был список нескольких вожаков — их дома мы сожгли. В бревенчатых домах по пути мы находили женщин и детей и никому не причинили вреда.
— А застреленные свиньи?
— Северный солдат не понял, что эти свиньи хозяйские. — Скотт единственный раз в продолжении суда улыбнулся. — Они полудикие, острогорбые, ваша честь, и бродят далеко от жилья… Смею думать, мы принесли больше добра, чем убытков здешней земле. — Судьи ждали, какое же экономическое добро может принести солдат? — Мы ремонтировали кульверты и дорожные трубы, спасали мосты, политые для поджога дегтем и обложенные хлопком, быстрыми рейдами сохраняли обреченные уничтожению усадьбы лояльных плантаторов.