Где поселится кузнец
Шрифт:
— Я надеюсь, — сказал Гарфилд, — вы не платите военного жалованья своей жене?
— Я плачу солдатское жалованье неграм: волонтеры считают это справедливым. Но Турчина не получает денег, на войне даже женщине не на что их тратить.
— Зачем тратиться, если можно отнять произволом! — Капеллан все еще не садился.
Мы поменялись ролями — я нащупывал верный тон, узнал в лицо своих судей, Огастес Конэнт все больше открывал враждебное полку сердце.
Судьи больше не трогали Надин; они склонили головы над столом, — крепкие головы, без седин и плешей, молодые, быстрые головы молодой американской армии, — и решили большинством не удалять ее из судебного присутствия. Это попустительство дорого обошлось Гарфилду, — с первого же дня газеты мятежников не знали снисхождения к его имени.
Гарфилд снова обратился ко мне:
— Признаете ли вы себя виновным в проступках и преступлениях против закона и чести, Джон Турчин?
— В том, что я здесь услышал, есть два, относящихся до меня пункта. — Я стоял перед Гарфилдом. — Первый — то, что мои обвинители назвали русской идеей войны. Неточно сказано; этой идеей руководились еще древние. Я исповедую ее и, значит, виновен перед лицом уклончивых политиков.
— Перед законом, — поправил Гарфилд.
— И перед уклончивым законом. В полку находится женщина. Если и это преступление перед законом, то, презирая такой закон, я признаю, себя нарушителем.
— На армейских складах Федерации нет женских мундиров.
— Там не хватает слишком многого, генерал!
— Им не возбраняется посещать тыловые госпитали, служить сестрами милосердия.
— Женщины не покупали бы себе полков и бригад, их привел бы к нам патриотизм республиканок.
— Армейский устав положил границу, а вы преступили ее.
— Я признаю это; но ввел я женщину в полк не тайно, еще в лагере Лонг я предупредил генерального адъютанта штата.
— Фуллер надеялся, что вы образумитесь, Турчин.
— Он ждал другого: что госпожа Турчина не осилит войны.
— Вы не нарушали приказов?
— Слава богу, я их почти не получал!
— Приказы запрещали фуражировку, а вы брали провизию.
— Я платил за нее.
— Всегда?
— Платил тем, кто соглашался продавать. Брал у тех, кто кормил банды мятежников, но перед нами захлопывал двери.
— Разве это не право гражданина, продавать кому хочешь?
— Война останавливает такое право: хлеб или мясо быка так же важны, как и патроны для ружей.
— Значит, вы самочинно останавливали действие закона. Разве это не значит превращать друзей во врагов! — вмешался в допрос штабной полковник. — Вы толкаете к мятежу человека только за то, что он боится мести мятежников.
— Я толкаю его не к мятежу, а к выбору.
Внезапно поднялся со скамьи Джозеф Скотт,
— Допросите меня, генерал Гарфилд! — сказал он нелюбезно. — Я — заместитель полковника Турчина.
— Придет и ваш черед, подполковник.
— Вы все говорите с Турчиным, с полковником Турчиным, — сказал Скотт. — Этому не будет конца.
Я не знал, чему больше удивляться: бунту служаки-педанта или раздражению, с которым он дважды произнес мое имя. Что у него на уме? Зачем-то же он не судим, хотя в Афины полк вошел при командире Скотте, а не Турчине. Не оттого ли он на свободной скамье, что ему назначена роль свидетеля обвинения? В продолжение мая и июня генерал Митчел и комиссары Бюэлла усердствовали, пытаясь расколоть полк, разделить офицеров на чистых и нечистых, но полк не прельщался улыбками армейских Макиавелли. С судьями оказался один Конэнт. А Скотт: почему он избегает моего взгляда?
— Джозеф Скотт! — раздраженно воззвал Гарфилд. — Не заставляйте меня думать, что в полку даже старшие офицеры забыли о дисциплине.
Подполковник Скотт шагнул ко мне, сделал поворот по всей форме и опустился на скамью. Скотт — несуразный, слоновые ноги в огромных сапогах, при плоской, запавшей груди, косматые брови сведены над маленькими, скучными глазами.
— Вы сели на скамью обвиняемых, Скотт!
Конечно, волнуясь, он ошибся местом.
— В продолжение полугода, от ноября до июля, я, Джозеф Скотт, командовал 19-м Иллинойским полком волонтеров. — Он медленно поднялся. — Я не вижу ничего в действиях полка, за что его можно было так оскорблять и отправлять в тыл перед лицом врага. На мой полк… — Он повернулся ко мне: — Простите, Турчин, что я называю полк моим, в данную минуту этого требует справедливость. На мой полк наложено клеймо. Я был командиром, когда полк вошел в Афины, и оставался им еще два месяца, и я требую разделить с Джоном Турчиным скамью обвиняемых.
Гарфилд не успел ответить, как на площади, под окнами суда раздался крик: «Мистер Турчин! О! Мистер Турчин!» — громогласный, живой и отчаянный. Я бросился к окну, тревожась, что когда-то слышал этот голос; знакомое, близкое даже, прорывалось сквозь отчаяние и смертную тоску. Если бы закричали: «Ваня! Ваня!», я подумал бы, что это брат Сергей или отчаявшийся отец. Голос еще раз воззвал ко мне: «Мистер Турчин!» — и захлебнулся, потонул в реве толпы.
На площади свалка. Желтая, будто смерчем поднятая пыль закрывала дерущихся. Я увидел черные спины, литые, курчавые головы, размашистые руки: казалось, свора черных накинулась на своего собрата и он держался один против всех, но разглядеть его в бешеном клубке было невозможно. Негры дрались в кольце белых; алабамские фермеры тоже норовили ударить негра, достать его сапогом, но главной их заботой были солдаты, фермеры не подпускали волонтеров и отступали от суда, в направлении магазинов. Снова послышался призыв: мистер Турчин! — глухой, словно из-под земли, ужасный крик жертвы и два ружейных выстрела.
— Они его убили! Это он, он, Ваня! — крикнула Надин и бросилась из зала.
Все застыли у открытых окон. Джемс Гарфилд оказался рядом со мной. Судья и подсудимый у одного окна, — он, устало опершись о раму поднятой рукой, с горечью и укоризной на лице, и я, дрожащий от того, что остался бессильным зрителем преступления. Толпа остановилась, приняла убийц и спрятала их. На открывшемся месте остался негр; он стоял на четвереньках, потом руки скользнули в пыли, и он упал на бок. Надин бежала к нему, опустилась рядом, взяла его руку, склонилась к груди, потом волонтеры по ее знаку подняли черное тело на руки.
Она оглянулась на окна и жестом отчаяния, личного, еще непостижимого для меня горя закрыла лицо руками.
— Простите, господа! — послышался учтивый голос; у порога стоял мэр Афин, назначенный Митчелом главою комитета граждан. — Ниггер обворовал ниггеров и хотел убежать.
— Но он звал меня!
— Я полагаю, вас звал кто-нибудь из солдат, чтобы вы защитили черного вора… Негр здешний, он жил на Элк-ривер.
— Как его имя?
— Не знаю. — Мэр повернул седую, аккуратную голову на тонкой шее. — Эй, Адамс, вы не знаете, как звали убитого вора?