Где поселится кузнец
Шрифт:
Страх жителей Афин миновал, да и сколько его было, неправедного страха? Была наружная святость ханжей, пуританское самодовольство, что нога грязного янки никогда не вступит на мост через Элк-ривер; было притворство при первом взятии Афин моей бригадой, поспешные клятвы в лояльности, а затем исступленная, злобная мстительность. Ни один их дом не сожжен, не разрушены даже и разбойничьи гнезда, откуда стреляли по моим солдатам; даже и те, кто привязывал пленных и раненых к седлам и пускал лошадей вскачь, избежали суда, как и афинские матроны, те, что, задрав юбки, оберегая шелка от крови, метались перед мэрией, среди брошенных на землю раненых солдат, плюя им в лицо и осыпая их притонной бранью. Откуда и взяться страху, если офицеры генерала Митчела пишут в конторские книги лживые претензии афинских лавочников, обвинения в грабежах, кражах и содомских грехах, если под высокой рукой генерала Севера собран комитет граждан, цель которого доказать, как подло попираются права благородного Юга!
Зала суда просторна, шесть высоких окон выходили на городскую площадь; Афины не признавали театра, не пускали к себе комедиантов и цирковые балаганы, но зрелищем чужого порока и унижением сограждан в суде хотели насладиться вполне и с удобствами. Спиртных напитков в Афинах не продавали, каждая усадьба имела их в погребке; здесь не разрешалось открывать ни бильярдных, ни игорных домов — бильярдные и ломберные столы ласкали глаз зеленым сукном в богатых домах.
Мы подъехали к толпе у входа в суд. Внутрь пускали немногих — старших офицеров, репортеров, именитых граждан Афин; мэр города стоял при входе вместе с пришлым подполковником. Джозеф Медилл закричал, завидя нас, что Чикаго не даст полк в обиду, что Иллинойс поставил под ружье больше полков, чем любой другой штат, а 19-й Иллинойский — лучший из лучших. Под крики Медилла мы спешились, прошли на крыльцо, и по дрогнувшим зрачкам подполковника я понял, что ему не велено пускать в суд Надин. Но она шла невозмутимая, — впереди Медилл, позади я, хмурый и бесцеремонный, — шла в армейских доспехах, и подполковник промедлил.
В зале я обнаружил друзей — Тэдди Доусона и Рэмэджа, офицеров бригады; в дальнем углу полковой капеллан, склонив голову, о чем-то говорил с женщиной в трауре, — афинские жители занимали две длинные скамьи, — скоро появился и суд: бригадный генерал Джемс Гарфилд, шесть полковников и секретарь суда в чине лейтенанта.
Вы еще не слышали от меня о подполковнике Джозефе Скотте. Он появился после выборов полкового в лагере Лонг, плоскогрудый, с худыми щеками и землистым лицом, но сильный, хорошо обученный и выносливый. Видно, генеральный адъютант штата сомневался, осилю ли я полк волонтеров, дал мне в помощь служаку, и Джозеф Скотт стал служить без лишних слов, не робкий в бою, но и не выходящий из ряда; недостаток честолюбия вредил этому офицеру. Я избрал Скотта мишенью для глаз, пока судейский лейтенант читал страницы обвинения; замкнутый взгляд, неспокойный, отвергающий от себя все пункты обвинения, грубые руки, то скрещенные на впалой груди, то лежащие на коленях, ладонями вверх. Я обвинялся в трех преступлениях: в халатном отношении к своим обязанностям в ущерб порядку и дисциплине, в поведении, не приличествующем офицеру и джентльмену, и в невыполнении приказов. Лейтенант читал и читал, объявляя имена потерпевших, цену разграбленного, размеры потрав и незаконной фуражировки, номера и параграфы нарушенных приказов и пунктов армейского устава, мои грехи и мои возмутительные приказы, все содеянное мною во имя русской военной идеи, с тайной целью превратить друзей Союза в его врагов. С начала мая газеты Юга писали о разграблении Афин, «о разрушении прелестного, мирного города, заслужившего имя южного Эдема». Называли и сумму грабежа: 50 000 долларов, проломленные стены, руины, дымящиеся развалины, — американская Помпея, умерщвленная не лавой Везувия, но грязью Севера, варварством «дикого казака» и его орды. Странно сошлись числа! 50 000 долларов — это и цена, которую Ричмонд назначил за мою голову; отдайте мою голову мятежу — и Афины снимут иск. Нашлись перья и на Севере, готовые повторить клевету: особенно газета Брика Помроя, выходившая в Ла-Кроссе, — даже «Чикаго таймс» подхватила ложь о «разграблении Афин».
Я приготовился отвечать: мирная площадь за открытыми окнами суда, магазины без следов войны — мои союзники. Как наивен я был: лавочник поспешил поправить свой алтарь, чтобы не терять денег, но, скрыв ничтожные следы войны, он мог теперь стократно преувеличить урон. Пока в Алабаму не пришли мы, эти люди съезжались с плантаций на площади таких городков и там, в комитетах бдительности, вершили суд и расправу. Кабак служил им ристалищем, кучки бешеных, стакнувшихся у трактирной конторки, судили своих сограждан; обвиняемый, еще и не открыв рта, видел, как прилаживают к дереву веревку или заряжают ружье свинцом; крикни только вслед человеку — он аболиционист! он противник рабства! — и кабацкое правосудие не пощадит его. Афины обманули всех; у древних они взяли благородное имя; у Тартюфа — лицемерие; у церкви — наружную святость; у рабов — их кровь и будущее их детей; у солнца — плодородие; у земли — простор; у дьявола — все то черное, лживое и жестокое, что бурлило скрытно и вышло наружу, когда один из моих полков отступил, оставив на милость Афин раненых солдат. Тридцать семь солдат моей бригады оставалось на зеленой траве у трибун Афинского ипподрома, среди роз и гелиотропов; живым мы нашли одного, в свалке мертвых тел, на краю вырытой могилы.
Счет грабежам кончился, и в залу упали страшные слова, более неожиданные, чем если бы в сухом, оранжевом, безоблачном небе Афин ударил вдруг гром. Солдаты обвинялись в убийствах и насилиях. Жертвой иллинойских насильников пали девушки из пансиона благородных девиц; над их плотью надругались, но честь и имя должны остаться чисты, суд не может требовать их возвращения в Афины, пока в военной толпе бродят насильники. Надругались солдаты и над негритянской девушкой; ее тело не найдено, она жила далеко, на берегу Элк-ривер, преступники загнали отца и мать в кустарник за домом, потом в темноте ночи раздался тяжелый всплеск воды и смех убегавших солдат.
Мои друзья сидели окаменев, но как оживились те, кто пресытился жвачкой о разграблении торговых Афин и ждал новостей посолонее! Можно защитить от обвинения в насилии отдельного человека, но не сотни солдат, разгоряченных боем, вынужденных врываться в дома, откуда по ним стреляют; как отвести безличную, скользкую ложь? Мне не раз доносили о дезертирах из рот и Севера, и Юга, они прятались в брошенных усадьбах, охмелев, валялись на барских перинах, напяливали на себя мундиры времен войны за независимость и не трогались с места, пока оставались запасы в погребах, пока не услышат близкой перестрелки. Если насилие на их совести, как отвести пятно от невиновных солдат? А сутулый лейтенант не спеша двигался по кровавой, перепаханной дороге моих преступлений, — и как было не пахать ее, если на любом ярде земли мог открыться афинский святой, убитый и спрятанный моими головорезами, тело обесчещенной девушки, распятие, украденное в церкви, штуки сукна или дорогие камни алабамских леди, — которыми бедняжки выкупали свою честь. А над бесчинствующими солдатами стоял я, антихрист, дикий казак, стоял, воздев окровавленные руки, и повторял своим людям: «На два часа я закрываю глаза!»
— Полковник Турчин, признаете ли вы себя виновным?
— Встаньте, полковник! — сказал судья Гарфилд. — В цивилизованных странах подсудимые, отвечая, стоят перед судьями.
— В этих странах, генерал, исполняется и такая формальность, как следствие. Никого не поставят перед судом и толпой, не выслушав прежде его объяснений.
— Разве вам не объявили заранее полного обвинения? — Гарфилд был серьезный человек, но судья неопытный и не педант. Мы завели разговор сидя: Гарфилд в кресле с высокой спинкой, я на скамье, меня не оторвали бы от нее и штыком.
— В продолжение мая генерал Митчел довел до меня шесть приказов относительно поведения бригады: все они относились к Афинам, — я показал рукой за окно, — к варварски разрушенным Афинам. Митчел требовал, чтобы захваченная собственность была передана на руки квартирмейстеру…
— Вы сделали это?
— Окорока были съедены, а серебряные шпоры для майора Гросвенора взяты у лавочника, который заслужил казни.
— Не были ли приказы Митчела тем же обвинительным актом?
— Если бы это было так, командир дивизии обязан был отрешить меня от бригады и от полка, а генерал Митчел взывал к моей бдительности.
— Что же предпринимали вы в продолжение мая и июня?
— Как и требовал Митчел, писал рапорты об эксцессах, действительных и выдуманных лавочниками. Генерал Митчел требовал еще обрить головы ворам: этого я не сделал.
— Почему, полковник?
— Я не нашел их в полку. И вы, генерал, не найдете. Их нет.
Гарфилд заглянул в судебное дело.
— Первый приказ Митчела послан вам третьего мая; приказ генерал-майора Бюэлла об отрешении вас от бригады издан второго июля. У вас было два месяца, чтобы установить суровую дисциплину.
— Мне нужен не забитый солдат, а смелый и приученный думать. Вы спрашиваете, что мы делали полных два месяца? Извольте, мы сражались, мы заняли много городов, а среди них и Файеттвилл, Джаспер, Сэйлем, Чаттанугу, Стивенсон, Хантсвилл. Восьмая бригада, вместе с другими, делала то, что позволило бригадному генералу Митчелу стать генерал-майором…
— Недопустимо приписывать себе повышение начальствующего офицера! — воскликнул штабной полковник за судейским столом.
Я ответил сдержанно, не его рвению, а взгляду Гарфилда: