Где поселится кузнец
Шрифт:
В городе печатался «Элизабеттаун демократ» — один из самых крикливых мятежных листков. Требуя ненасытно нашей крови, издатели газеты ценили свою и бежали из города, оставив нам типографию. А я имел опытных людей: в ротах нашлись и репортеры — среди них Редфилд из «Чикаго ивнинг джорнэл», и наборщики — Хэйни и Уильям Крисчен; в середине ноября мы выпустили первый номер своей «Зуав газетт». Я напечатал в ней статью о генерале Фримонте; он только что пал жертвой недругов в Вашингтоне и был удален из армии, когда мятеж в Кентукки сказал всей стране о правоте Фримонта. Большую часть газетной полосы я отдавал военному труду, печатал статьи о стрелковой подготовке, о службе сторожевого охранения, о тактике роты и тактике батальона, и каждый грамотный солдат получал бесплатно «Зуав газетт». Я мог бы сделаться и гравером «Зуав газетт», но не пришлось, эту работу выполнял Балашов. Да, наш добрый и опасный друг Балашов!
Из волонтерского депо Цинциннати в бывшую роту Говарда присланы были солдаты, числом тринадцать, а через день двенадцать из них дезертировали. Тринадцатый волонтер отсутствовал ночь, утром пришел, объявил, что он хочет видеть полковника, не тот ли это Турчин, которого он знал по Нью-Йорку?
Тадеуш Драм привел ко мне волонтера, и я узнал Балашова, с тоскливым, загнанным взглядом. Он снял шляпу, показав поредевшие волосы и плоские, будто вдавленные виски.
— Мне Сабуров передавал, что вы уже в полку, сражаетесь. А на вас все еще сюртук?
При имени Сабурова он испуганно поник.
— Разве фальшивомонетчикам режут языки в Америке? Видно, вам, Балашов, такие русские, как мы, чужие, вам лучше иметь дела с Сабуровым.
Вот чем я облегчил его до безумия, до крика.
— Я ненавижу Сабурова! Это уже мой четвертый полк…
— Не выдерживаете боя? — Я презирал его.
— Я не был в бою.
— Дезертируете?
— Три раза я убегал, не получив оружия… Один раз с ружьем.
Я ничего не понимал.
— У меня нет свободного времени, Балашов. Если вы не хотите воевать, зачем вы лезете в волонтерскую шкуру?
— Я боюсь Сабурова; мне от него не уйти.
— Что вы еще натворили?
— Сабуров говорит, что меня выпустили из тюрьмы под его ручательство и, если я перестану слушаться, он донесет, что я по фальшивой доверенности присвоил восемь тысяч рублей, которые прислали госпоже Турчиной из России в Филадельфию.
— С тобой рехнешься, Балашов! Какие еще тысячи?
— Отцу госпожи Турчиной кто-то написал, что она в Филадельфии, брошена, в нужде; он прислал деньги, а я будто бы присвоил их.
Я вспомнил коляску Сабурова в Филадельфии, лондонский долг, возвращенный мне в долларах. Неужто он сунул мне малую часть присвоенных денег Надин, изнемогая от благородства, щедрости и широты собственной натуры? Не об украденных деньгах жалел я: приди они к нам, мы отослали бы их в Россию; кровь стучала в мои виски от мысли о муках, которые принял страдающий отец.
— Но если вы стали американским солдатом, что вам до Сабурова?
— Я у него в табуне, — потерянно сказал Балашов.
Вот что он рассказал мне.
Он встретил Сабурова в одном из волонтерских бюро Нью-Йорка, из его рук получил, как и два десятка других волонтеров, несколько долларов аванса, потом Сабуров напоил всех, и очнулся Балашов далеко от Нью-Йорка и от конторы, где он поставил свою подпись. Сабуров сколотил не одну шайку фальшивых волонтеров, набраны они из проходимцев и упавших, безвольных людей. Дезертировав однажды, они уже в капкане Сабурова, в его табуне. Вербовщик получает за них премию и, назначив им отдаленное место встречи, ждет, когда они явятся для новой вербовки. В Нью-Йорке Сабурова заподозрили, и он перенес свое предприятие на Запад, в Иллинойс и Огайо. Теперь он дожидался лошадок в Гамильтоне, на границе штатов Индиана и Огайо. Мне бы, не откладывая, отправиться в Гамильтон с Балашовым и поставить вора перед судом; увы, обязанности командира не дают такой свободы действий, — я узнал от Балашова имена некоторых «лошадок», места сбора и отправил донесение генеральному адъютанту штата Огайо.
Моя жизнь наружно посветлела. «Зуав газетт» утвердилась не только в нашем полку; газету читали и соседи, даже офицеры Геккера, обычно не ждавшие истины с чужих скрижалей. Одно закрывало временами горизонт серой тучей: Иллинойс не слышал меня, когда я писал о повышении офицеров, просил о новых назначениях или об отмене назначений несправедливых. Так уж была выстроена наша армия: окажись иллинойский полк хоть в Новом Орлеане или в самом Вашингтоне, писать о производстве офицеров я мог только своим сюзеренам — губернатору Йейтсу и генеральному адъютанту Фуллеру. В архивах штата вы нашли бы десятки моих писем: я просил, грозился оставить полк, молил отменить назначение людей, окончательно негодных, и неизменно слышал от Йейтса: «отменять назначения не буду». Среди бумаг сохранилось письмо, посланное Йейтсу из Элизабеттауна, оно скажет вам больше моих сегодняшних слов: «Если вы, ваше превосходительство, назначаете и повышаете офицеров и других людей моего полка, не справляясь у меня об их деловых качествах, то вы допускаете ко мне несправедливость. Если мои рекомендации не считаются достойными внимания, то мне в этом полку делать нечего. Ваши назначения подрывают дисциплину и оскорбляют действительно хороших офицеров и сержантов. Умоляю вас отменить эти назначения, или же я вынужден буду, вопреки моему желанию, оставить полк».
Писано в крайности — это умоляю жжет мою гордость, — писано с угрозой, больно было за тех, кого я испытал на войне; но я верил, что добьюсь справедливости, и не оставил полк.
Тем временем армии Огайо получили нового командующего, — Дон Карлос Бюэлл появился в Элизабеттауне проверить и наш полк. Бюэлл — истинный талант неподвижной армии. Если бы цель армии была не война, а формировка, набор рекрутов, бухгалтерский счет, плац-парады и обеды — лучшего командующего не найти. Ум прямой, устремленный, глаз педанта; терпеливость к лести и мужество обходиться без нее хотя бы и целые сутки; доброе сердце, сострадающее не только жизни именитых мятежников, но и священной их собственности; медлительность, осторожность, осмотрительность, — совокупность талантов, необходимых командующему неподвижными армиями. Бархатный голос, бархатное сердце и рука в бархатной перчатке, — в лучшем положении оказывались его враги, рыцарское благородство Бюэлла не позволяло чинить им зло.
Я слишком поздно понял это и поплатился за слепоту, но в ноябре, когда Дон Карлос Бюэлл сменил Шермана во главе огайовских армий, на смотру в Элизабеттауне мы остались довольны друг другом.
— Я еще никогда не видел такой великолепной выучки людей, как в вашем полку! — признался Бюэлл.
В этот день он не уехал из Элизабеттауна. До глухой темноты оставался в лагере, хвалил командиров рот, запомнил их имена и среди десяти хороших рот выделил лучшие, — и не по капризу глаза, а все взвесив и оценив; нам еще не попадался такой неторопливый, зоркий старший офицер, и он поставил нас выше других полков армии Огайо. У Бюэлла даже походка поменялась; утром он сошел с лошади грузноватым отцом-командиром, которому не до улыбок и политеса, — полковой смотр омолодил его, звонче сделался серебряный голос его генеральских шпор. Бюэлл — полная противоположность и Фримонту и Гранту; без артистизма и остроты первого и без мужиковатой, ворчливой прямоты Гранта, но, верно, мне тогда нужен был именно Дон Карлос Бюэлл. В продолжение этого дня я видел в нем делового и не чуждого воодушевления офицера. На смотру Бюэлл часто ударял левую руку перчатками, зажатыми в правой, и чуть подергивал ногой, пришпоривая не коня, а людей, полки, армии, события.
В такие минуты он, верно, видел все полки огайовской армии такими, как наш, видел их наступающими к югу, через Кентукки, через Теннесси и Алабаму, видел, как в страхе бежит перед ними неприятель, развеиваясь в дым.
Мы взаимно радовались знакомству, чутьем удерживаясь от сокровенности и углубления в души. Инстинкт говорил каждому из нас: это все, что я могу дать тебе и взять от тебя, дальше дорога неизвестна. Он увидел моих негров, осведомился, чьи они, откуда, не отняты ли у лояльных хозяев, а ответа не слушал, хотел преподать мне, примерному полковому, еще и урок мудрости, и в мыслях не допуская, что мы можем не сойтись взглядами. Так же принял Бюэлл и Надин, — ему не приходило в голову, что она в полку; ему нравилось, что мы ужинали в палатке, хотя до окраинных домов Элизабеттауна рукой подать; что ноябрьский ветер ударяет по парусине; что за столом хозяйничает женщина, деля с мужем заботы военного затишья; что вокруг подобрались воспитанные люди, хоть по-французски заговори — не останешься в пустыне… Бюэлл заметил скрипку, пришлось играть, и я играл, дурно, играл с вынутой душой, потом понял почему, а тогда не понимал, сердился и так терзал смычком струны, что Надин изменилась в лице. А все оттого, что скрипка портится в обществе таких людей. Судьи ломают голову, виновен ли подсудимый или нет; тюремщики ищут способов — и каких! — вызнать правду, а поручите это скрипке, завяжите музыканту глаза, приведите испытуемого, и скрипка сама скажет, преступник перед вами или святой.