Где поселится кузнец
Шрифт:
— Вы и сами без ружей… — сказал юноша.
— Ружья в вагонах. И ты получишь; а то к пушке поставят.
— Пушки в крепостях стоят, ее не увезешь.
— Ты, видать, ученый; а у нас пушки на колесах.
— Ну и врешь ты!
— У него спроси. — Барни потянул за рукав Томаса, такого же юного, как и ирландец. — Он пушкарь.
— Да, пушки на конной тяге; четвериком запрягаем.
— Этак лошадей побьешь! — Наружу вышел мужик. — Стоит ли пушка четырех лошадей?
— И десятка стоит, — серьезно ответил Томас. — А то и двух десятков.
Молодой ирландец не мог взять в толк, почему железная литая труба стоит дороже двух десятков лошадей, если захудалой пары хватило бы их семье удержаться на земле предков и жить в достатке. Мирный счет никак не сходился с военным.
— У нас и людей убивают, парень! — крикнул кто-то.
— Убивают, да не у вас! Вон вы какие веселые.
— Мы правда счастливые, — сказал Барни и на всякий случай снял с головы кепи, в память о тех, кто не вернется в роты. — Капеллан о нас с самим богом беседует, а когда богу недосуг, то со святым Патриком.
— Католик? — спросил юноша у Томаса.
Барни закричал, показывая на запруженную солдатами землю:
— Он у нас паршивая овца, а все — ирландцы! Эй, братья ирландцы, покажись, где вы!
И все, кто стоял близко, без различия страны и крови, заорали, подняли в воздух цилиндры, кепи и шляпы, пугая иммигрантов. Юноша робко оглянулся на вагон:
— Мне отец денег не даст.
— На что они тебе? — удивился Барни.
— А на мундир? На харч? В Америке без денег не плюнешь!
— Ну, земляк, совсем ты зеленый. — Барни присвистнул. — Еще тебе платить будут. Двенадцать долларов в месяц, на готовых харчах, при даровом мундире… Мы тебя мигом оденем.
Барни напялил на него кепи-каскетку, кто-то, играя, протянул пояс с медной бляхой. Но юноша не играл, он готовился перемахнуть пропасть, разделявшую два поезда.
Из поезда иммигрантов спустился на землю темнолицый ирландец с ременным кнутом в руках, за ним женщина, в которой не трудно было признать мать юноши, и еще двое мальчиков помоложе, а в дверях вагона в голос плакали две девочки.
— Ну-ка, в вагон, да побыстрее! — прикрикнул ирландец.
— Они деньги платят, отец.
— Не нужны нам их деньги! Кнута захотел?!
Сын не шевелился, молчал.
— Ну! — Помедлив, отец размахнулся и хлестнул злобно, с оттяжкой, сбил с головы сына каскетку Барни, рассек ухо.
Юноша бросился в толпу солдат.
— Валяй в вагон! — приказал отец. — Ты допрыгаешься.
— Мы не позволим бить солдата! — крикнул Пони-Фентон. — На фронте за такое пристрелить можно.
— Я его отец! — Велико было искушение будущего фермера сшибить маленького говоруна кулаком или поставить мету тем же свистящим ремнем.
Ирландец попросил командира. Я стоял неподалеку, сказал ему, что все слышал и хочу знать, что ему надо от меня.
— Верните мне парня.
— Отец, ударивший сына кнутом, теряет свои права.
Он приглядывался, правда ли я старший офицер, если говорю такое, но мундир и возраст не оставили сомнений.
— Я его вырастил и кормлю; кому же учить, как не мне.
— Не должно быть отца или учителя с кнутом. За то и воюем.
— Вот и воюйте! А мы еще не знаем, за кем правда.
— Сядете на землю — скоро узнаете.
На помощь ирландцу спешили пассажиры: солидарность иммигрантов часто дремала, усыпленная корыстью, страхом угодить в чужую беду, но случалось, она пробуждалась.
— Тебя, видать, не лупцевали в молодые годы, а зря… — сказал седой старик с видом патриарха.
Я промолчал и тем обнадежил их.
— У парня зад не отвалится!
— Чужие три шкуры дерут, а родной отец — не тронь?
— Так и повелось, — отвечал я мирно. — Сначала отцы взяли за правило домашние экзекуции, а по их примеру возник и высший деспотизм: палачество, рабство, плети.
— Ты все о рабах печешься, лейтенант! — Вперед вышел ожесточенный господин с плохой английской речью, француз или итальянец, но с печатью американского, давнего бродяжничества. Солдаты закричали, что я полковник, — он недобро усмехнулся. — Я человек боязливый, у меня и при лейтенанте душа в пятки уходит.
— Вы, кажется, не свежий иммигрант? — спросил я.
— На мне и обноски — не первые; сколько чужого, брошенного добра на мне сопрело. Наречье ваше сволочное принял. А допустил бы господь почернеть от морды до задницы, я бы с дорогой душой — в рабы.
— Стоило ли переплывать океан за местом раба?
— Голодная смерть — хуже рабства.
— А по мне, лучше подохнуть, чем служить псом при господине.
— И подыхай! Так нет же: ты прежде смуту подымешь, других истреблять станешь. Чего уставились? — крикнул он волонтерам. — За раба доллары плачены, а мы — даровой товар. Раба кормят, если ему случится не работать неделю, месяц, его без хлеба не оставят. А мы? Мы и работая голодны, а без работы подыхаем. Уж как человек дохнет, этого ни одна тварь не сумеет: господь ему на беду разум дал. Тварь в одночасье дохнет, а мы год за годом.
— Хоть вы и грубы со мной, — ответил я, — я не оспорю ваших слов: все верно. Только помните: пока есть полный раб, не ждите, что негодяи слезут и с вашей шеи.
Мое миролюбие обмануло ирландца, и он сказал смиренно:
— Нам без сына с землей не управиться, никак нам, мать, не управиться без него. Смотрите, сколько у меня ртов.
— Вижу, — сказал я. — От такой семьи грех не отдать одного солдата.
— Тебе хорошо говорить, проклятый янки! — закричала мать юноши. — Ты в огонь не полезешь, за тебя мой мальчик пойдет! Со всего света заманиваете христиан на смерть и на муку!