Где поселится кузнец
Шрифт:
— Генералы могут проиграть сражение, завершить его успехом может солдат. В золоте наших мундиров и его доблесть.
— Не потому ли вы так распустили солдат!
— Я горжусь независимым духом нашего добровольца: это лучшее из всего, что я пока нашел на своей новой родине. Те, кто берут за образец для подражания формальную дисциплину, никогда не станут популярными командирами в армии волонтеров.
— Мы в армии не для того, чтобы искать популярности, полковник, — заметил Гарфилд.
— Но мы ждем хотя бы и новых эполет — у волонтера нет и этого! Когда ударил набат, он кинулся к оружию; голая, страшная правда открылась его глазам, но он не бежит, он дерется до последнего издыхания. А от меня требуют обрить ему голову! С середины февраля до отрешения меня Бюэллом восьмая бригада взяла более тридцати городов и поселений Теннесси и Алабамы, потеряв четырех человек, а благородные, несчастные Афины убили моих раненых и казнили пленных, около сорока человек! Теперь они хотят отнять и нашу честь; не много ли! — Гарфилд не ответил, и я успел закончить: — Я не признаю ни суда над полком, ни этих менял-свидетелей!
— Но вы явились в судебное заседание, — возразил судья.
— Явился, чтобы мое отсутствие не толковали как признание вины. Явился я — полковник Турчин, моего волонтера здесь нет, он выше подозрений.
— Но вы хотели избежать суда, Турчин! — сказал штабной полковник Митчела. — Пытались ретироваться с оскорбленной миной! Я прошу огласить письмо полковника начальнику штаба, Джеймсу Фраю.
Вот оно, письмо, отправленное в штаб Бюэлла из Бриджпорта 5 июля, — я сохранил список, я чувствовал, что впереди еще десятилетия клеветы. Я писал о делах бригады, о том, что в Кентукки, в Боулинг-Грине мы захватили провиант, которого хватило бы на прокормление дивизии; мы овладели Хантсвиллом и участком железной дороги в 137 миль, захватив у противника 16 паровозов, около ста вагонов, депо, мосты, склады, продовольствие — стоимость только этих трофеев два миллиона долларов. Писал о взятых городах, о переправах на баркасах и шаландах, о передвижении полков и о храбрости волонтеров. «Я всегда и везде шел впереди моей бригады, — заключал я письмо, — при исполнении ею своего воинского долга. В официальных рапортах и депешах еще никто не отзывался обо мне или моей бригаде дурно. Теперь же вместо благодарностей я получаю оскорбления, поэтому, как полковник и командир Девятнадцатого полка иллинойских добровольцев, я безоговорочно подаю в отставку и почтительно прошу принять ее немедленно».
— Разве это не бегство? — потешался полковник. — Так не поступает офицер, уверенный в себе.
— Только так и должен был поступить командир, не потерявший чести! Генерал Бюэлл искал моего изгнания; это он требовал от Митчела донесений и получил наконец лживый, уклончивый рапорт.
— Извольте, вот и рапорт генерала Митчела! — без запинки откликнулся полковник; Гарфилд и другие судьи полагались на судебное говорение, полковник изучил бумаги и знал все о моей службе. — «Грабежи, учиненные в Афинах войсками под командованием полковника Турчина, стали просто притчей во языцех, — читал он строки Митчела. — По моей просьбе комитет, составленный из граждан этого города, рассмотрел заявления пострадавших, и, согласно показаниям, данным под присягой, общий ущерб превышает 50 000 долларов. Я приказал обыскать ранцы и рюкзаки всего рядового и сержантского состава бригады. Офицерами были представлены рапорты, в должной форме, о том, что никаких вещей сверх того, что положено по уставу, они якобы у солдат не нашли. Полковник Турчин всегда уверял, что делал все посильное, чтобы предупредить грабеж и другие нарушения дисциплины его войсками. Но ему это, видимо, не удалось». Вот истинное мнение о вас дивизионного командира.
— И по такому рапорту бесчестят командира бригады! — Я владел собой: азартный, как из засады, взгляд штабного полковника, не приготовленные к разбирательству судьи — все требовало осторожности. — Генерал Митчел не верит ни мне, ни моим офицерам, но верит тайным мятежникам, от них он просит бумаг против моих волонтеров. Обысканы ранцы, — постыдное, напрасное унижение, — но ранцы пусты, в них, во всех, не нашлось добра и на сотню долларов, а где же товары на пятьдесят тысяч! Где серебряные подносы, меха, шелка, штуки холста и бархата, дамские перчатки, кресла, даже фисгармония, — где добро, поставленное нам в счет? Осведомитесь на почте — ни один иллинойский волонтер не делал в мае почтовых отправлений, — где оно все, награбленное? Я не давал Митчелу обещаний предупреждать грабежи, я утверждал, что они невозможны в моем полку.
Медилл некстати крикнул: «Браво! Это лучший иллинойский полк!» — и стал бить в ладоши.
— Я удалю из зала суда каждого, кто попытается мешать разбирательству. — предостерег зал Гарфилд.
Медилл любил меня преданно и бескорыстно: я был его фаворитом. Иметь свой любимый полк, знать его роты, делить их успех, пусть хоть на страницах газеты, — можно ли стоять ближе к народу, когда идет война? Если и можно, то только одним способом: войти в полк, но Медилл был издатель и меценат.
— Сейчас залу покинут лица, непричастные армии, — сказал Гарфилд, — по мере необходимости мы будем вызывать свидетелей. Репортеры могут остаться.
Комитет граждан и жертвы наших грабежей, одетые чисто, но с нарочитой сиротской скудостью, будто мои солдаты опустошили и домашние их шкафы, — все это воронье смиренно покинуло суд.
— Эта женщина тоже должна удалиться, — сказал полковник Гарфилду.
Надин заколебалась — можно ли пренебречь волей судей?
— Госпожа Турчина останется. — Удалились клеветники, лазутчики Конфедерации, и я поднялся, мне было теперь безразлично, сидеть или стоять перед военным судом. — Она принадлежит полку, как любой из его солдат.
— В этом и состоит один из пунктов обвинения против вас, Джон Турчин. — Гарфилд становился строг со мной.
— На Турчиной военный мундир.
— Он незаконно присвоен! — вмешался дивизионный полковник.
— Это сукно на Турчиной законно, оно впитало кровь солдат.
— Я предпочел бы, чтобы госпожа Турчина удалилась. — Наклонив тяжелую голову, Гарфилд смотрел на Надин с уважительным любопытством; кажется, он увидел в ней женщину, чья нежность ранена судом над любимым человеком, ее решимость и смятение. — Мне говорили, вы дворянка, здесь вас ждет нечистота.
Надин поднялась. Перед судьями стояла простая женщина, за которую никто не делал и самой черной работы, а вместе с тем и независимая, не знающая чужой власти над собой.
— Мы для того избрали республику, чтобы отбросить привилегии рождения, — сказала она.
— Мне не хотелось бы, чтобы вас коснулись некоторые подробности дела, — настаивал Гарфилд.
— Женщине здесь не место! — Капеллан поднялся, держа в вытянутых руках черную шляпу. Прозрачной голубизны глаза на загорелом, деревенском лице пылали пророческим огнем. — Ее нельзя призвать в свидетели, она не верит в Господа и не положит руку на Библию.
— Я и без Библии скажу правду, а иные солгут с именем Бога на устах.
Судьи молчали в замешательстве.
— Если вы удалите жену, уйду и я. Вам придется взять меня под стражу.
— Вы ищете эксцессов?
— Хочу избежать их: мадам в полку почитают, а полк оскорблен — весь, от командира до последнего волонтера.
За окнами шумела площадь. Со своего места поверх листьев платана я видел магазины в глубине площади, возбужденную толпу, лица, злорадно обращенные в нашу сторону, будто горожане ждали, что вот-вот суд швырнет из окон им на растерзание мое тело.