Где поселится кузнец
Шрифт:
— Жены! — сказала Надин.
— Жены! Невесты! Женщины! — озлобленно выкрикивал капеллан, — И что же, ваша честь! — содомский поезд постигла кара, катастрофа на Бивер-крик…
Тадеуш Драм оказался за спиною капеллана, повернул его лицом и потряс так, что затрещало черное платье Конэнта.
— Вы… Огастес Конэнт… — заикался он, выталкивая слова, — недостойны своего сана. Я буду стреляться с вами… — Несчастная мысль осенила капитана вдруг. — Господин генерал, позвольте мне стреляться с ним!
— Я арестую вас, лейтенант, — ответил
— Убийство не по мне, я бы не стал стрелять в мирного мула, — сказал Драм Гарфилду. — Но мистер Конэнт — лев с душой гиены…
Тадеуша увели.
Скотт объяснил, что лейтенант потерял на Бивер-крик жену и заслуживает снисхождения. Хозяйка пансиона плакала неслышно, вздрагивая плечами.
— Что с вами? — участливо спросил Гарфилд.
— Так тяжело жить… Мне уже больше не собрать девочек… Это место проклято… но моей вины нет…
Рапорт капитана Пресли Гатри разочаровал судей бесчувственной краткостью. В пансион вошли его солдаты и он сам; найдя там хозяйку и одну, до крайности напуганную девушку, он посоветовал им уйти и дал двух сопровождающих. В пансионе ничто не тронуто, ни живое, ни мертвое. Я понимал Пресли Гатри, — в нем говорила не холодность, а оскорбленное достоинство, и все-таки он проигрывал рядом с угнетенной Суингли. Она — старая дева, наследница обширного особняка, приспособленного под пансион, — не признала ни Пресли Гатри, ни сержанта с солдатом, вызванных судом. Гатри презрительно сощурился, когда Суингли покачала на него головой, а сержант и солдат потеряли было речь от неожиданности.
— Не тревожьтесь, — упрашивал сержант Суингли, — отвернитесь и зажмурьтесь, вспомните все, как было, и тогда смотрите на нас. Вспомните, как на берегу Элк-ривер вы обнялись со своей девицей и крикнули: спасены!..
Ничего девица Суингли не вспомнила: ни полковых лошадей, ни обеда под кедрами, ни приметной физиономии сержанта.
— Я здорово загорел, — сказал, извиняя ее, сержант. — Меня и родная мать едва ли признала бы. Надо позвать девушку, та была шустрая.
Гарфилд спросил о пострадавших, Суингли повторила, что их было четверо, но имен она не назовет, у девушек впереди жизнь.
— Господин мэр, вам известны имена жертв?
— Мне они известны. — Седая голова затряслась горестно, часто, отзываясь слезам Суингли. — Слишком хорошо известны, я не назову их ни перед судом, ни на исповеди.
— Афинские медики удостоверили насилие?
— У нас есть такая бумага, генерал.
— В ней названы имена?
— Врачу пришлось бежать из Афин за одно то, что он причастен к дознанию. Родители девушек — деревенщина, они грубы и прямодушны, а война ожесточила их. Вот бумага.
Гарфилд сказал, что анонимность лишает документ смысла.
— Я не поручусь, что их не увезли в другие штаты, — сказал мэр. — Несчастье понуждает родителей продать имение, нести убытки, поменять жительство.
Обвинение поколеблено, но поле
— Вы печетесь о достоинстве своих граждан, но не хотите щадить чести офицеров и солдат.
Карандаши чикагских репортеров забегали быстрее, но им пришлось записать и ответ мэра:
— Я не оскорбил их напрасным подозрением.
— Мисс Суингли, — сказал я, — вы могли бы опознать кого-либо из солдат? Я надеюсь, суд позволит выстроить роту.
У меня возник план: построить любую другую роту, только не Пресли Гатри, и открыть ложь Суингли, когда она укажет на кого-либо из солдат.
Но за видимой кротостью и смятением Суингли крылась ночная зоркость совы.
— О, нет, нет! — взмолилась она. — Избавьте меня от этого!.. Я пряталась за портьеру… услышала крики… топот ног…
Судебное разбирательство снова остановилось, нити дознания прервались, обвинение повисло, как молва, не подтвержденное и не отвергнутое до конца.
Суд обратился к загубленной Джуди.
О насилии над Джуди говорила ее госпожа, жена майора Джека Гарриса, маленькая женщина в трауре. Я поразился ей, когда, откинув черную вуаль, она шла к судейскому столу: на нежном и нервном лице горели сумасшедшие светло-фиолетовые глаза, одного тона, будто без зрачков. Казалось, внутри ее клокотал фиолетовый огонь и вырывался в прорези глаз.
— Я понимаю все неудобство моего присутствия в этом суде, — сказала она, — я жена майора Гарриса, вашего врага. Перед вами стоит женщина, вынужденная в этой несчастной войне выбирать флаг и столицу, и я выбрала не Вашингтон, а Ричмонд. Можно ли верить такому свидетелю?
Она замолкла в горделивой и умной готовности покинуть суд; Гарфилд хмуро молчал.
— Мы перебрались из Гадсдена в Афины потому, что в Гадсдене нас считали едва ли не аболиционистами. Когда из Нью-Йорка доставили беглого раба Наполеона, прежде носившего имя Бингам, муж простил черного. Бингам взял на себя заботу о вдове и ее детях. Фальшивомонетчик, нью-йоркский злодей, беглец вновь стал набожным и чистым; вот что делает с ними Юг! Я рассказываю о Бингаме потому, что Джуди — его падчерица; узнав о насилии, он обезумел и снова сделался вором.
— Он умер этой ночью, — сказал Гарфилд.
— Господи, прими его душу! — Она подняла глаза к лепному потолку. — Он верил, что Север воюет против рабства.
— Мы сражаемся за единство Союза, против отложившихся штатов, — поправил ее штабной полковник.
— Неграм этого не понять: они — дети. Я тоже многого не понимаю: говорят, это война братьев, почему же на улицах Афин я так часто слышу ирландцев, немцев, почему полком командует русский? Что ему жизнь Афин?
— Леди! — прервал ее Гарфилд. — Я не позволю вам дурно говорить об офицерах Федерации.