Где поселится кузнец
Шрифт:
Чарлз поразился Фергусу: он ожидал увидеть кого угодно, только не столь молодого человека, одетого скромно, так что, поменяй судьба их местами, Фергус пришелся бы к типографскому верстаку, а Чарлз не ударил бы лицом в грязь в кресле издателя.
— Снимите, бога ради, мундир, купите хороший костюм, а я почищу и подштопаю это страшилище, — сказала мне Горация, подливая нам троим кофе и подкладывая пирог с вишнями.
— Надин не позволит другой женщине утюжить мой мундир.
— Я ее не боюсь, — вела она свою игру. — Я боюсь генерала Шермана и своего Джорджа, а вас и Надин — нисколько…
Фергус на этот раз был глух к игре жены.
— Чем штопать славные мундиры, — воскликнул он, — не лучше ли сбыть их старьевщику! Знаете ли вы, что Линкольн упрятал в карман билль о Теннесси и Луизиане? Когда власть узурпирует огородное пугало и топчет законы, принятые конгрессом, война становится бессмыслицей.
— Но, мистер Фергус, Линкольн — великий человек! — Бедный Чарлз поднялся, намереваясь покинуть дом, где хулят его кумира. — Самый великий после Джорджа Вашингтона!
— Вы позабыли еще Ричарда английского и Наполеона Бонапарта!
— Вчера и вы не знали ему равных, — укорил я Фергуса.
— Мы чуть не свернули себе шеи, следя за его рыскающим кораблем, надеясь, что он обманывает не нас, а врага. Теперь и слепой увидит, кого он водит за нос. Он дождался закрытия сессии конгресса, бараны разъехались на каникулы и вдруг заметили, что острижены наголо и Эйби вяжет из их шерсти теплое белье для конфедератов…
— Но, мистер Фергус, президент не наложил вето на билль; я читал ночные телеграммы!
— Он поступил хитрее: никакого вето, но и никакого билля; а прохвосты, объявившие себя правительством Луизианы, Арканзаса и Теннесси, остаются у власти.
— Я ухожу, сэр, — сказал мне Чарлз, потрясенный несправедливостью Фергуса. — Я думал, что вы защитите президента, вы, его генерал!
— Я не его генерал, я офицер республики.
— Вы знаете, мистер Фергус, что человечество неблагодарно, — бросился в атаку Чарлз, — и народ, даже такой великий, как наш, торопится растоптать своих пророков.
Фергус не знал, что Чарлз готовится в адвокаты и сенаторы, и проворчал себе под нос:
— Хорошо расставляешь запятые, парень,
— Многие полагают, что все затруднения можно разрешить убийством…
— Надеюсь, это не относится к нашей войне? — спросил я.
— Увы, сэр! Это относится к каждой отнятой жизни, — сказал он со взрослой скорбью.
— Джорджи! — воскликнула Горация. — Как он хорошо говорит!
— Я думаю, что и мистер Линкольн оплакивает каждого убитого…
— Ты так решил оттого, что у него огромные носовые платки?
— Нет, оттого, что у президента доброе сердце и он мечтает о мире.
— Хорошенькое занятие посреди войны, которую начали негодяи!
— Трудное, но для того господь и нашел его в адвокатской конторе в Спрингфилде и поставил над всей страной. Он прогнал плохих генералов и назначил Гранта, он освободил негров…
— Он всякий раз делает добро с опозданием на два года, а если на один, то считает себя великим страдальцем.
— Почему бы даже и президенту не жить своим умом?
— Ну и пройдоху привели вы к нам в дом! — весело вскричал Фергус. — Он, если пожелает, сделает карьеру.
Чарлз приготовился продолжить диспут, но появление Надин помешало ему. Она привела с собой маленького господина, в котором я не сразу признал маттунского станционного начальника Хэнсома. Табачная борода сбрита, бакенбарды укоротились; из-под фиолетового цилиндра смотрели хватающие, светлые, огуречные глаза, удивительным образом и подмигивающие собеседнику, и сверлящие его. Исчезли изрядное некогда брюхо и захолустная мешковатость: в комнату вошел легкий, деятельный господин. Но будь я даже слеп, я узнал бы его голос, глубокий, поющий, когда этого хотел Хэнсом, органный голос, с одним только изъяном — он не имел никакого сообщения с душой.
В первый миг появление Хэнсома показалось мне призрачным, я видел одну Надин, даже Фергусы и Чарлз куда-то исчезли, петербургское письмо жгло через подкладку грудь, а Надин приближалась радостная, лукавая, глазами просила спровадить Хэнсома, винилась, что привела его сюда.
— Вас послал мне сам бог! — воскликнул Хэнсом.
— Боюсь, не он, а пули и лихорадка. — Я представил его: — Мистер Хэнсом — начальник станции в Маттуне.
— Э-э, да вы все перепутали, Джон, — весело сказал Хэнсом. — В Маттуне всякое говорили, когда узнали, что вам дали полк: знаете эту публику из демократической партии, — в их глазах любой ирландец — грабитель, немец — скопидом…
— Вы-то, Хэнсом, знаете, зачем Штатам нужны иммигранты.
— Мы чисты, Турчин, чтобы о нас ни говорили. Люди приезжают к нам, чтобы не подохнуть с голоду, а мы даем им пристанище, работу, и они живут. Завтра негры придут за свободной работой, думаете, мы оттолкнем их? Нет! В каждую пару рук — лопату, кирку, молот, пилу, мастерок, лом…
— Чего же вы от меня хотите? — прервал я нелюбезно. — Я солдат, время чертежей не приспело.
— Война у нас в кармане, Турчин, — сожалел он о моей слепоте. — И не вымогайте новых денег на пушки, деньги нужны сиротам…
— Подумать только, какие у них карманы! — Лицо Фергуса сделалось свирепым.
— Хэнсом, я не буду обсуждать с вами военные дела, — сказал я.
— Отлично: за вами война, за мной Иллинойс Сентрал. У вас редкий дар, Турчин, вы ладите с работниками, а это теперь главное: война развратила людей. Когда я прочел о суде в Афинах, я сказал себе: черт возьми, это так похоже на нашего Турчина — разнести вдребезги мятежное гнездо. Их надо было бросить на колени, они этого заслужили, Турчин. Иллинойс Сентрал вложила в войну все: генералов, волонтеров, доллары, теперь мы хотим получить по векселям, мы хотим строить. Для чего же мы воевали, Турчин, если вы хотите добро Юга оставить его вчерашним хозяевам? — Страсть, воодушевление дельца, святая вера владела им, он излагал великий план Иллинойс Сентрал. Надо пошире раскинуть руки: правую — через Куинси или Сент-Луис, на запад, за Канзас-Сити, за Колорадо и Юту, в Калифорнию, левую — на восток, к Атлантику, через Пенсильванию и Массачусетс, а ноги должны стоять прочно, достигая Мексиканского залива и Флориды. Дорога на Юг пройдет через четыре штата: Кентукки, Теннесси, Миссисипи и Луизиану, нужны люди, знающие эти края, они поведут строительные артели так же отважно, как вели полки…
Надин поражалась моему долготерпению, а мне пришел вдруг на память наш отъезд из Джорджии в Чикаго, прощание с бригадой, будто мы расставались навсегда, а не на месяц, которого требовали мои недуги. Вечерело, вещи собраны, уложена скрипка, Надин вдруг поднялась с койки и сняла со столба седло, достойное лондонского манежа, — подарок волонтеров 19-го Иллинойского. «На что тебе седло? — спросил я. — Оставь его на денщика», — «Мы не вернемся сюда…» — «Почему?» — удивился я. «Разве ты не чувствуешь, что мы сюда не вернемся? Шерман без нас выйдет к океану… Позволь мне взять седло». С Надии такое бывает: беспричинная грусть, отрешенность, взгляд, будто падающий в черную пустоту. Я взял у нее седло, сказав, что готов нести его на плече, не снимать даже за обеденным столом у президента, если он почтит меня; я стиснул ее руки, прижал к волосатому своему лицу, — как был бы я счастлив, если бы сделал и ее вполне счастливой. Мы стояли в палатке, в ста ярдах от нас располагался один из черных полков армии Шермана, и мы услышали самую простодушную и добрую из всех негритянских песен: «Теп dollar a month! Three of dat for clothin! Go to Washington. Fight for Linkam’s darters!» [24]
24
«Десять долларов в месяц! Три из них на одежду! Идем в Вашингтон. Сражаться за дочерей Линкольна!» (англ., искаж.).