Где поселится кузнец
Шрифт:
— Генерал написал мне о вас однажды.
Он просил не сердиться на Турчина, генерал занят огромной работой, и сделать ее может только тот, кто прожил жизнь Турчина, знал Европу, парламенты и дворы, старые войны и всю войну свободы против рабства; старик уже не может рыться в архивах, и несколько старых солдат помогают ему. Вот и сейчас Крисчен взял короткий отпуск, нашел нужные документы в военном архиве Чикаго.
— Я давно не пишу сам, — сказал Крисчен со стыдливой гордыней. — Генерал предрекал мне будущее и ошибся.
— Отец жалел, что вы перестали писать.
— Однажды, проснувшись, я понял, — он отставил шутливый тон, — все, что я мог и хотел сказать, другие говорят лучше.
— А что пишет теперь генерал? — спросил Владимиров.
Крисчен
— Это может открыть только он сам.
— Вы поедете в Радом?
— Он не собирался туда до тепла, — уклончиво ответил Крисчен.
Владимиров решил оставить Турчина в покое. Но и в деятельном Чикаго, рядом с Вирджи, он не находил успокоения в душе, не смог пренебречь нравственным долгом, который выше обид и житейских неудобств. В конце марта они с Вирджи приехали в Радом. Деревянный костел, серые дома под щепой и железными, темными кровлями, улица, наезженная в десятки колей, ветхие изгороди, каменная мельница, мертвая до нового зерна, деревенское запустение и тоска. Ночью выпал последний снег и растаял, прибавив сырости темным стволам и кровлям и черноты огородной пахоте, солнце глухо пряталось за неподвижными облаками. Неужели Турчин прожил здесь тридцать лет? Почему он не бежал отсюда? Какой мор остановил Радом; на третий год его бытия пятьсот семейств купили здесь землю, где эти люди и их потомки? За радомским малолюдством Владимирову чудилась тайна, крушение, отнявшее у Турчина слишком много сил. Не оттого ли он умолк, едва покончил с войной и узрел впереди радомскую глушь, черные боры, услышал волчий вой за стенами фермы с глинобитным полом, унылый, погребальный звон колоколов, пожертвованных Радому отцами францисканцами? Кто опустошил эту землю, быстро, в одно поколение, отнял у нее вековые дубы и голос колокольчиков на шее клейменого скота, кто обмерил и устроил ее так скучно, разделив оградами, щербатыми заплотами, загонами, открыв взгляду серую поскотину и серые дома?.. Книга отца показывала жизнь Радома первобытную: языческие костры из горящих пней и стволов, первую просеку, первый сруб и первый удар молота о наковальню, еще без поковки, без огненных брызг, из удальства, чтобы услышать голос кузницы в девственных дебрях и знать, что помчатся в страхе дикие козы и волк прибавит скорости, пластаясь на бегу, а близкие белки полетят врассыпную. Радом тогда рождался, обещал быть, обойти на молодых ногах соседние поселения; теперь в поселке не осталось ничего от честолюбца и гордеца, — ранняя дряхлость, горькое усилие устоять на ногах, продержаться, дребезжа оконными стеклами, когда близко мчится паровоз Иллинойс Сентрал.
Они миновали костел и вскоре оказались у дома Турчиных.
— Они у себя! — воскликнула Вирджи. Из кирпичной трубы поднимался дым, у крыльца сложены поленницы, громоздятся дрова, только что нарубленные поленья сохраняют незаветрившуюся белизну и нежный, не спиртовый еще запах древесины. — Вот ты и увидишь Надин.
Вирджи потянула за бронзовую ручку, дверь не шелохнулась. Пришлось стучать: сначала в дверь, потом в окошко. Никто не ответил.
— Нет ли здесь другого входа? — спросил Владимиров.
Но и кухонная дверь оказалась на запоре; они вернулись к крыльцу, стуча во все окна, озираясь на дорогу, не покажется ли где Турчин.
Из переулка выехала пароконная повозка, груженная неободранными, в сухом листе, початками кукурузы, рядом с лошадьми шагал фермер в высоких сапогах, в обвислой шляпе и в жилете поверх серой рубахи. Он замедлил шаг, похлопал по крупу лошадь, спроваживая ее вперед, а сам поотстал и снял шляпу.
— Здравствуйте! — откликнулась Вирджиния.
— Что, не открывает? — усмехнулся он.
— Вышел куда-нибудь, — Владимиров оглянулся на дом, резная из железа корона над трубой резко обозначилась в небе.
— Прежде у них открыто бывало, теперь — на запорах. Жил тут при нем один, дров нарубил.
— Что же он делает там, закрывшись?
— А все пишет! Жжет бумаги и новые пишет.
— Как же вы знаете, что он жжет именно бумаги?
— По дыму. А то мальчишки в окно заглянут. — Он вдруг напрягся лицом и снова сорвал с головы шляпу. — Добрый день, мистер
В дверях стоял Турчин. Он кивнул фермеру и не сводил с него глаз, пока тот не пошел своей дорогой. Турчин в сером пальто с узким бархатным воротником, в штиблетах, со шляпой в руках, но без галстука; из-под бороды выглянул мятый ворот рубахи.
Вирджи бежала к Турчину, он захлопнул дверь и подпер ее стариковской покатой спиной. Она поцеловала его в небритые щеки, ощутила — с брезгливой жалостью — чужой, враждебный запах старости.
— Это — Новак, сын Яна Новака, здешнего первопоселенца, — сказал Турчин вслед фермеру. — Я, признаться, не сразу услышал ваш стук, — неловко солгал Турчин. Что-то он прикидывал в уме: искал, как уберечь свое одиночество. — Спасибо, одолжили старика, — сказал Турчин по-русски.
— Я не из числа благодетелей человечества, — холодно сказал Владимиров, — У меня свой интерес, своя корысть. Вы спрашивали книгу отца, он послал ее тотчас же, но путь не близкий.
Турчин принял книгу резко, схватил стариковской, перепончатой рукой, листал, отстраняясь, чтобы лучше видеть, шевелил губами, дивясь, что прошла жизнь, целый век на другой планете, а он читает кириллицу, и все ему близко, всякое слово, любая строка и начертание буквы. Ослабели колени, голову закружило, с родными литерами дохнул на него степной зной Придонья, уши забил гомон пролетающих над весенним Аксаем птиц, зовущий голос матери, тихое покашливание отца, ноздри хватали тепло побеленной, в половину хаты, печи.
— Миша сразу мне добрым показался… едва он вошел в контору на Вашингтон-стрит… — бормотал старик, ухватывая глазом строки. Чем-то он заинтересовался особо: — Знаменитые канаты с Кронштадтского завода… как же, помню. Демидовские рельсы, якоря, цепи… самовар, клепанный из одного листа: вот так удивили мир! Машина господина Алисова для печатания нот?
— Это в Филадельфии на выставке было, — сказал Владимиров. — В русском отделе.
— Грузокат Вонлярлярского! Вон-ляр-ляр-ский. Не сразу и выговоришь. А это что? Морские виды Айвазовского? Так, так, так; лен Васильева, лубочные короба, мочала Беляева, рогожи, мерлушки. Ну-с, а машина Алисова для печатания нот, что в ней особенного?
— Все это уже старина, четверть века прошло, уже и Россия переменилась. Только морские виды Айвазовского и уцелели.
— Верно, — Турчин протянул ему книгу. — Возьмите.
— Зачем же, книга — подарок.
— Времени мне нельзя тратить, — шепнул Турчин, едва ли не на ухо Владимирову, — ни часу. Мне свое кончать надо, — просил он о понимании и пощаде. — Потом, голубчик, потом… я теперь плох, зол, жесток, а иначе нельзя… Я вам обещал и доскажу… сейчас же и доскажу: что год говорить, что час, все едино; кто понятлив, тому и слов немного надо — вот моя Помпея, — показал он на радомские дома, — и Питер, и Троя — глядите! — И вдруг, переменясь, зорко оглядел двор и улицу. — Приезжал Крисчен. Привез бумаги — бесценные бумаги: память крепка, а бумаги нужны, прочтешь старую бумагу, и память сразу на верные ноги встанет. У меня и другие помощники есть, и терпят от меня, вот я и пользуюсь, что терпят, вам-то что — вы приехали и уедете, забудете обиды…
— Еще уеду ли я, — усмехнулся Владимиров и взял за руку Вирджи. — Вот кого я полюбил.
Вирджи снова бросилась на грудь старику. Турчин водил спутанной, жесткой бородой по ее волосам, ухом приникал к темени, суетливо, неумело перехватывая руками ее плечи и спину.
— Вот вы какой — едва явился, а уж подавай ему лучшую девушку Чикаго… Вы ее в Россию увезите, Владимиров, — сказал старик повелительно. — Пусть полетает в России… У нас ей тесно, видите, пусть Россией подышит… Когда-то я увез из России бесценное сокровище… украшение земли, — проговорил старик тихо. — Увез, другой земле подарил, а вы верните света России… велика Россия, а доброе и в ней заметно; я осиротил, увез красавицу, а вы привезете… — В порыве великодушия Турчин воскликнул: — Пойдемте, покажу вам город!