Где поселится кузнец
Шрифт:
Искренне ваш
Дж. В. Турчин.
Глава тридцать вторая
Это первые бумаги, попавшие к Владимирову не от Турчина. Горация Фергус знала Джона Мозеса, библиотекаря Чикагского исторического общества, который сменил в этой должности А. Д. Киджера, побывала у наследников Мозеса, им удалось найти несколько писем. Письмо генерала к Киджеру обнаружилось в черновике, Турчин перебелял его в Чикаго, в доме Фергусов, за несколько часов до поспешного отъезда в Вашингтон. Весной 1879 года Турчину пообещали допуск в военные архивы, для изучения документов о битве при Чикамоге. Полковник Роберт Н. Скотт, возглавлявший ведомство военных архивов, заканчивал подготовку к изданию огромной массы документов Севера и Юга и написал Турчину, что готов предоставить ему, по его выбору, копии донесений офицеров федеральных войск и войск мятежников. Турчин помчался в столицу, и — напрасно: дверь архива и на этот раз, несмотря на расположение Роберта Н. Скотта, закрылась перед ним. Прошло еще пять лет, прежде чем Турчин смог получить списки даже и собственных донесений Бэйрду и Гранту.
Другие бумаги перешли к Владимирову от генерала. Старик доставал их рукой скупца из кожаного сундучка, и оттуда шел запах прихваченной огнем бумаги; кажется, горела не только «История поручика Т.». Отдаст ли Турчин ему и «La Cholera» — псковскую, мужицкую повесть, в которой и по вырванным фразам чувствуется больше силы, чем в «Истории поручика Т.»? Минувший век был щедр, он дал России гениев, но и летописца терять горько. Владимиров не узнавал себя: как укрепился в нем интерес к старым бумагам? Не в том ли разгадка, что рядом с ним Вирджи и она передает ему каждую бумажку Турчина так, будто в руках у нее, по меньшей мере, первый черновой набросок Декларации независимости.
В последнюю неделю февраля 1901 года Владимиров дважды ездил к Турчину, — рассказ старика прервался, приходилось открывать новые, невоенные двери, и он медлил, отпирался, вспомнил вдруг с обидой, что просил петербургскую книгу «Русский среди американцев», а ее нет, сам он пишет как раб на галере, а пришла нужда прочесть чужое, ему не дают, его голода не слышат…
Стол Турчина кипами закрыли бумаги; скомканные листы валялись на полу, работа не прерывалась и ночью — в сугробах бумаг два латунных подсвечника с огарками, в наплывах стеарина, неначатые свечи брошены на кровать, рядом со скрипкой; старик, верно, дремал ночью в полукресле. «Над чем вы теперь трудитесь?» — осторожно спросил Владимиров; их душевные связи рвались. «Все над тем же, над тем же, — Турчин взглядом настойчиво отгораживал гостя от стола. — Надобно сказать, что не успелось. У меня помощников нет, любезный доктор!..» Владимиров обиженно поднялся со стула. «Если я в последние две недели манкировал приездами, то не без причины: тяжело болела дочь Горации Фергус…» Турчин немилостиво уставился на него, будто не знал прежде: между тем Владимиров был одет как обычно, а Турчин выглядел странно, исчезла домашность — куртка синего бархата и мягкие туфли, — на нем кофейного цвета старый сюртук, жилет застегнут на все пуговицы, ворот рубахи стянут под бородой черным бантом, на ногах тяжелые, громкие в этой комнате башмаки. Может, он ждал кого-то или изменил привычке и стал выходить на прогулки? «Больно человечество! Пока мы пользуем отдельных недужных, изнемогает оно…» Недобрым было это отчуждение себя от дома Фергусов. «Таков наш удел, генерал, помогать обществу, врачуя отдельных недужных, но если мы убиваем, то тоже единицами, а не тысячами, как генералы…» — «Не зовите меня генералом; я давно хотел просить вас». — «Отчего же мне нельзя, а Фергусам можно, и Джонстону, и Форейкеру?» — «Генерал случился мне, понимаете, случился, а мог не случиться». — «Однако меня вы называете доктором!» — «Потому что это и есть ваше дело, а у меня дело — вот, — он показал на рукописи. — Мое дело — это, и давно, очень давно… Вы сказали: дочь госпожи Фергус? — повернул он назад. — Уж не Вирджи ли болела?.. Для Горации в ней вся жизнь: Фергусы похоронили младшую дочь. Это случилось давно, в 1889 году. Джорджу тогда стало невмоготу жить…»
Незаметно Турчин предался воспоминаниям, он стоял у окна, уставясь взглядом в серую, чуть заснеженную и разрезанную безлюдной дорогой равнину. Старик изменился, профиль грубо лепил суровое, крутое надбровье, запавшую щеку со складкой от носа к закрытому нестрижеными усами рту и жесткой спутанной бороде; лицо резче открыло свое строение, удлинилось.
— Да, это был 1889 год. Только что вышла «Чикамога». Джордж Фергус написал к ней предисловие, лестное для меня и непримиримое к Бюэллу. Сегодня что? — мертв Бюэлл, благородный Гарфилд умер еще прежде Бюэлла, умер, как и Линкольн, президентом и тоже от руки негодяя. Бюэлла война скоро выбросила на обочину, зато уж он расписался о битвах, как никто другой, сидя в кресле президента железнодорожной компании. Его перо метило не в одного меня; оказывается, Теннесси и север Алабамы проиграл не он, Бюэлл, а мы с Митчелом, — военный министр Стэнтон дал Митчелу право казнить своих солдат, а он не казнил и тем загубил кампанию. Мертвый генерал — а Ормсби Митчел умер, когда еще шла война, — не мог ответить на клевету, это сделал его сын, издав после войны книгу «Отвага и страдание» [25] , я же поднял перчатку сам. Четверть века прошло, как Бюэлл удалился в резерв, к ломберному сукну особняков Индианаполиса, — в такие сроки нации забывают о прошлой войне и начинают новые, а у нас все живо: Бюэлл и Турчин, Турчин и Бюэлл, подлые Афины и майор Гаррис в разбойном седле, все живо и будет живо, покуда не придет равенство крови. — Он помолчал, осаживая собственную страсть. — Книга вышла: радость. Пусть прочли сотни — все равно радость. На дорогу лжи я выкатил большой камень, этакую глыбу с Миссионер-ридж, ее и потомкам Бюэлла не сдвинуть с места. Радость! — сказал он в третий раз инерцией памяти, во взгляде старика радость уже не отозвалась. — Жизнь кладет горе рядом с радостью; скончалась маленькая дочь Фергусов, а весной не стало и наборщика «Чикамоги», умер Чарлз, так и не став сенатором. Его хоронили типографские рабочие Чикаго, он был уже их вожак, пророк и совесть, я горжусь, что свинцовые литеры «Чикамоги» пригнаны его рукой. А скоро пришел черед и Джорджа Фергуса… Я играл на его похоронах, знал, что равнодушные не поймут, покривят рты: лысый старик, как нищий, со скрипкой на кладбище… Играет, играет, вместо того чтобы завопить, разбить скрипку о могильный гранит.
25
«Daring and Suffering». Бостон.
Он умолк, словно открыл все достойное рассказа; ничто не могло вывести его из этого молчания. При следующем приезде Турчин не встал к Владимирову, по-стариковски, переносясь, повернулся к двери, с пером в руке, пожаловался, что время уходит на пустяки, на еду, на сон, а он хочет быть свободным в своих поступках, довести до конца дело… И Владимиров решил в последний раз испытать судьбу.
Из Петербурга прибыла книга отца и письмо к Турчину, почтительное, с вопросами о городе Радоме, хотя города не получилось, даже и заштатного, осталась деревня с дряхлым костелом, почтой, трактиром и двумя магазинами. Книга была — несомненный козырь Владимирова, а другой козырь — Вирджиния Фергус. Если и вместе с Вирджи он не смягчит генерала, значит, это едва ли возможно вообще. От друзей Турчина Владимиров узнал о, нем многое, и новости торопили его. Минувшая зима в Радоме трудно пришлась Турчиным. Они остались без сена и продали корову, спасая ее от голодной смерти; руки Надин брали от нее так мало молока, что корова была уже для них не кормилицей, а привычной живой душой. Редко топились печи, проходя мимо, радомцы с прошлой осени не слышали скрипки генерала и вторящих звуков рояля; сведенные холодом, пальцы Турчина плохо держали смычок. Лето Турчин писал, как нельзя и молодому, — от зари и до ночных петухов, уже и письмо написать казалось ему грехом, а покоя не было, — все постороннее, всё, что не строка, не мысль, казалось преступной тратой времени. — Турчин стал скуп на слова, он слышал, слышал свою Надин чуть обвислым стариковским ухом, согнутой над столом спиной, слышал и любил, страдал ее невольным отвержением, каялся криком души, мольбой — понять и простить, — но и для нее не находил достаточно слов. Спохватился, когда Надин жгла бумаги, спас многое, вынул из огня, бросился записывать по памяти потерянное; просил ее сидеть рядом, быть с ним. Турчины вступили в осень и раннюю стужу, как состарившиеся вдруг птицы без перьев, без сильных крыльев для перелета, без жира под кожей…
Поля уходили за окно вагона безлюдные; пахарь еще не вывел рабочих лошадей. Поезд с долгим тревожным криком врывался в мартовские голые леса, бросал клочья дыма в путаницу черных ветвей и темную хвою; поезд короток, и паровоз, со своими воплями и запахом гари, рядом.
Был рабочий час, генерал не расслышал стука. Вирджи постучала сильнее, — никто не отозвался.
— Иван Васильевич! — негромко воззвал Владимиров.
Тишина, тишина, и Вирджи толкнула дверь.
Пустыня стола, пустыня дощатого пола, со скомканными бумажками на нем, отодвинутые к стене стул и полукресло, скатанный тюфячок и железная, оскаленная сетка кровати. В пустой комнате окно показалось незнакомым, а стол огромным. Пустота комнаты была так внезапна, что они долго молчали, озираясь. Потом Вирджи подобрала бумажки с пола, расправила их на столе; ничего связного на них не читалось. Одною Турчин снимал грязь с пера, на трех едва прочитывались зачеркнутые строки: «…которым положили Фридрих Великий и Наполеон. У них был тот… свыше, талант, что они умели соединить…», «…так же, как генерал Зейдлиц… в историю, как образцовый генерал от кавалерии…», «…руководили посредственности… оказывались наиболее кровопролитными… продолжительными, а когда гении, то они…» Владимиров вынул из кармана пальто книгу отца и положил ее на стол, будто, вопреки всему, что случилось, книга принадлежит человеку, который трудился за этим столом.
— Не надо горевать, Ник, я прошу вас!
Оставленная комната не имела полной власти над чувствами Вирджи: Турчиных она связывала с другими комнатами и другими окнами. Они спешили к Турчину, а оказались с глазу на глаз в чужой комнате, — голые стены, кувшин на боку в умывальнике, железная сетка кровати, обнаженность окна — все кричало им: держитесь друг друга в этой пустыне, только в вас двоих — живое тепло, неспокойная кровь.
— Мы найдем его, Ник, — сказала она, не узнавая собственного голоса. — Ник! Ник! — позвала она, будто не дышала ему почти в лицо. — Вы только притворяетесь старым, строгим доктором, а вы мальчик… Ник…
Не будем осуждать Вирджинию Фергус, дочь чикагского издателя. Она была верной женой Владимирову в их долгой русской жизни. В Петербурге, а впоследствии в Саратове она иногда тосковала по Чикаго, но заботы о Нике и трех сыновьях оставляли ей мало времени.
Но не Вирджи и не Владимиров герои нашего рассказа…
Раздался торопливый стук в дверь, и, не дожидаясь ответа, вошел высокий, худой старик, с возгласом «О’кей, генерал!» — и прихлопнул дверь, будто боялся выстудить комнату. Быстрым движением он выхватил из кармана пальто пенсне.
— Не туда попал, черт возьми! Уж вы меня извините.
Он приподнял мягкую шляпу над седой головой.
— Мистер Крисчен! — окликнула его Вирджи.
— Совершенно верно, мисс Фергус, — отозвался старик. Он мог бы добавить, что ее мудрено узнать; Крисчен умел видеть все, когда надевал пенсне, и все понимал, хотя и был холост.
— Познакомьтесь, это — Ник Владимиров. Русский.
— Очень рад, — Почтмейстер протянул руку Владимирову; старик чем-то напоминал Линкольна, пожалуй, Крисчену недоставало мощи и первозданности Авраама — та же борода, продолговатое морщинистое лицо, большой нос, глаза под густыми бровями, но и тонкая порода, будто он прирожденный аристократ, а не типографский рабочий, сделавшийся почтмейстером.