Гемоглобов (сборник)
Шрифт:
Иконка от Кондрата: «…Гем, ты не веришь в переселение душ. Ты веришь в переселение своего эго в близкого друга. Когда к тебе вместе с кровью твоей возвращается твое эго, ты переживаешь высшую точку экстаза. Невозможно любить кого-нибудь сильнее, чем себя самого…»
Мы вчетвером сидим за комгемами и в который уже раз становимся оборотнями. Ален, правда, решается на это впервые. Я становлюсь Палермо и выгуливаю его болонку Варту в городском парке. Апрель зеленеет миллионами почек и молоденьких листочков. Но вечереет почему-то по-осеннему быстро. По аллее ко мне приближается, громко матерясь и жестикулируя,
Как мне осточертела эта гемоглобовская чернуха! Я уже поспешил выйти из Гемоглобова, как вдруг мою голову будто тисками сдавило. Аж метелики в глазах замерехтели! В тот же миг мою грудь, чуть ниже сердца, пару раз пробивают раскаленным прутом. Но я не успеваю разглядеть эту сволочь – падаю назад и сильно ударяюсь головой об утоптанную землю. При этом чувствую такое, чего еще никогда в жизни не испытывал: как во мне, звеня, убывают силы, как из раны на голове с нестерпимым жжением льется кровь. Кто-то темный и расплывчатый вырос возле меня, резко опрокинул свое лицо в мою сторону… Я с трудом узнаю Кондрата. Этого лоха из соседнего дома я не раз бил… У-у, какая у него паскудная харя, он что-то шепчет, но я не разберу. Мне ужасно дерьмово, мне больно…
– …Вставай!! Беги их разними! – Палермо орет мне прямо в ухо и бьет по щекам. Я вынимаю из вены иглу и кидаюсь разнимать Кондрата и Ален. Я никогда не видел ее такой: закусив губу, она вцепилась в волосы Кондрату и бьет его коленкой между ног.
– Иуда!.. Иуда!.. Иуда!.. Ты предал своих друзей!
Вдруг Кондрат, увернувшись, бьет Ален в живот ножницами, которыми она четверть часа назад открывала пакет томатного сока. Ален, открыв рот, падает на Кондрата и обнимает его. Но Кондрат скидывает ее с себя и бежит из комнаты. Я бросаюсь за ним, но опаздываю: Кондрат запер дверь.
– Скотина!! Я все равно достану тебя!
– Володя, – впервые за три года обращается ко мне по имени Палермо, – Ален зовет тебя.
– Эрос, я была им, – Ален выдавливает из себя слова, словно тюбик остатки зубной пасты, – я была Кондратом… Я все видела… Он нас обманул… Это не было самообороной. Эрос, он нарочно убил того парня. Он и меня заставил это сделать!! Я собирала кровь в пузырек из-под глазных капель!.. И там был рядом… – лицо Ален искажает болезненная гримаса, – там был Палермо…
– Палермо?! Ты?!
– Я потом все расскажу, Володя. Потом. Сейчас надо спасать Ален – она истекает кровью.
Я переношу Ален на кровать, застеленную пледом. Снимаю с Ален блузку – на розовом пледе тут же расплывается бордовое пятно. Палермо нашел бинт, я, как могу, перевязываю живот Ален. Порывшись в шкафу, нахожу стопку простыней, кидаю их Палермо.
– Связывай
– Но это же шестой этаж!
– Связывай и рассказывай!!
Мы стали вместе вязать постельный канат, я бросал взгляды на сразу же осунувшееся лицо Ален и слушал сбивчивый рассказ Палермо.
– …После того как сборовцы убили Сашу Жемчужину – любовь Кондрата, он решил провести «жлобскую чистку». Кондрат говорил, что все менты заодно с заправами и главарями повыше и что, кроме него, больше некому бороться с быками и жлобами… Не знаю, где он достал цифровую камеру, но «браунинг» у него точно от его деда, старого комуняки-полковника. Меня он использовал как приманку…
Иконка от Кондрата: «…Гем! Ты очищаешься, обменявшись своим эго с близким другом…»
Ален неумолимо тает, как льдинка на ладони. Полчаса назад я проводил Палермо. Обняв меня, он полез вниз по связанным простыням. До сих пор от него ни слуху ни духу. Я пишу эти строки, сидя в ногах Ален. А она будто спешит расстаться со мной, сочно истекая кровью.
Я хватаю Ален и переношу ее, уже даже не стонущую, к компьютеру (сейчас не до игры в комгемы!). Мне страшно при мысли о том, что я затеял. Включаю машины, ввожу одну иглу в вену Ален, другую – себе. Вхожу в Гемоглобов, ввожу данные Ален и только после этого включаю электрический насос. Кондрат (будь он проклят!) назвал его гемиксом. Теперь он будет качать мою кровь только в одном направлении – в вену Ален. Только так, через Гемоглобов, можно сказать через жопу, я смогу поделиться кровью с моей Ален.
Стараясь не глядеть на монитор, я наблюдаю за Ален. Я ощущаю во рту вкус незнакомой сладости, мне хочется одновременно и смеяться, и плакать. Но только очень тихо, чтобы не потревожить чуткий сон Ален. Она спит. Ей снюсь я, только очень юный, с мягкими, нежными чертами. Они проступают на милом лице самой Ален. Я вглядываюсь в него и неожиданно для самого себя открываю: я был бы, наверное, красивой девушкой, если бы родился ею. Кто бы смог описать мои ощущения?..
Иконка от Кондрата: «…Я собираюсь поведать Богу обо всех своих невзгодах, Когда попаду домой…»
…Тимченко, в который уже раз взъерошив свои волосы, перевернул страницу и вдруг увидел, что последние строки написаны совершенно другим почерком с округлыми ровными буковками:
«Я перечитала ночник. Комгемы, Гемоглобов, гемикс… Сейчас мне это кажется таким странным и… ненужным. Я научилась радоваться простому и доступному, тому, что наконец наступила весна, что распустилась и я, что завтра прямо утром, в десять, мне бежать на свидание с Вовкой. Я люблю моего Эроса…»
– Па, который час? – раздался невнятный спросонья голос.
– Ален, ты жива?!.. А где Палермо, Эрос… и все остальные?
– Па, ты че, не доспал сегодня? – Ленка, как две капли воды похожая на отца, соскочила с кровати и, потянувшись гибким телом, в два прыжка оказалась у стола, на котором стоял будильник. – Полдесятого, слава Богу, а то я испугалась, что проспала… A-а, ты тут втайне от меня сюр почитываешь!
– Какой сюр? Разве это не твой ночник?!
– Па, ночник – это горшок. А это… – Ленка захлопнула тетрадь, которая оказалась вовсе не тетрадью, а книгой в мягкой обложке. На ней Тимченко прочел то, что не смог разобрать в утренних сумерках: «Павел Парфин. „Гемоглобов“. Сумы. Самиздат».