Гемоглобов (сборник)
Шрифт:
«Зачем столько пафоса, Кондрат? Я лучше дам тебе мой будильник. Вот уж адская машина! Кого хошь сведет с ума. Он ведь не время отсчитывает, собака злая, а наши экзистенции!» – Палермо мысленно продолжил тот полузабытый разговор, состоявшийся так давно, когда проклятого будильника не было и в помине.
Ну что? С некоторой опаской, словно ожидая подвоха, настроил приемник на таинственную, экзистенциальную волну… И тотчас понеслось-поехало! Наполняя слух и душу, разливаясь теплом, леденя, будоража, корежа, заставляя переживать вновь и вновь. Господи, ну разве можно с кем-нибудь спутать голоса друзей и врагов? Вот, вот же его голос, стук его сердца!.. В глубине, где-то на втором плане, – знакомые шепоты, озвученные жесты, намерения, походки, ходки за всякой дрянью. Удары и объятья!
Радиоэкзистенция – фишка не для слабонервных. Все, у Палермо нет больше сил –
Блин, кто дал команду, кто дал право?!.. Он. Он без всякого на то права дал команду. Вот, нежданно-негаданно создал трансцендентный радиосервер. Хм, любопытно, какой диапазон он занимает? Палермо вновь протянул руку к магнитоле, но в ту же секунду отдернул, будто его шибануло током. Все больше волнуясь, потер бесконечно высокий лоб, вмиг покрывшийся мелкой испариной. Не может быть! Он отчетливо помнил, как крутил колесико настройки влево. Ведь крутил же, мать его!.. Но указатель радиочастоты так и не дрогнул, не сдвинулся с отметки «105,9». Что за чертовщина? Ну-ка… Палермо решил вернуть колесико на место – только где теперь то место? Медленно, очень медленно повернул его вправо… Три недели… две недели назад… вот вчерашний день… Постой, а такого с ним еще не было. Что, что? Эрос сделал предложение Ален?! Чушь, Эрос любит себя одного!.. Светка разбилась на мотике, доходит в больничной койке; Нонна Юрьевна, мать Кондрата, сдала собственного сыночка в ментовку; Наталья Алексеевна… Что-о?! Наташка его бросила, решила вернуться к мужу?! Да такого просто быть не может! Да это же отстой, а не будущее!..
Палермо стало страшно. Он почувствовал, как тихонько, трусливо мочится; вялая струя из двух штанин отчего-то выбрала левую… Не-ет, он и не думал прогнозировать будущее. А тем более транслировать его!
Но неужели такое и вправду возможно – радиосервер, генерирующий его будущее?
Приемник, который теперь растрезвонит всему свету о его, Палермо, тишине, что он носит в груди вместо души… Да как она смеет, железка хренова?! В ярости Палермо схватил в охапку радио, едва не разнес его об пол, не растоптал ногами… Но вдруг оглянулся. Увидел будильник. Прищурился – зло, затравленно, как загнанный звереныш. Это все он, механический фюрер, а радио – лишь следствие. Лишь послушный инструмент в руках, тьфу, стрелках этого чертового счетчика времени. Да что там, блин! Ведь Палермо тоже повелся, поддался на искушение времени! Наивный, вздумал жить со временем наравне. И даже мечтал управлять им… Та-ак, а вот этого он еще не пробовал: управлять времеме… эменем… От внезапного волнения у него спутались мысли.
Палермо метал возбужденный взгляд то на будильник, то на магнитолу, по-прежнему одержимую вещим тиком. А ведь и вправду чумовая идея – модерировать время, как он не просек ее раньше? На протяжении последних полутора-двух часов он только и делал, что тупо транслировал – вслепую, без разбора делился с миром первым, что придет на ум. А первой заорала ему мозги всякая хренотень. Чернуха. Привычная, неизбежная, расписанная на годы вперед повседневность. Палермо поморщился с досадой: неужели у него все так хреново? Прошлое, настоящее, будущее? Если послушать экзистенциональное радио – им же самим сотворенное, из себя самого замешенное, – да, так и есть. Его, Палермо,
Дерьмо, дрянь, лайно!.. Ну а если выйти сейчас на улицу, без дела, без цели пройтись по желтым рекламным листовкам, щедро рассыпанным блаженной осенью; постоять, запрокинув голову, под каким-нибудь облысевшим деревом, чуток погрустить и озябнуть, провожая глазами стаю перелетных облаков, а затем завалиться без спроса к Эросу – тот наверняка нальет горячего кофе; или подняться к Наташе – смешная, перед тем, как поцеловать его, она еще будет порываться проверить его уроки… Черт, если оглядеться, вживую окунуться в жизнь, подстроиться под ее течение или вдруг заартачиться и пойти поперек – черт, тогда не так уж все плохо! Палермо сказал бы, что даже наоборот – хорошо! Не очень, но хорошо. Нужно только поискать это хорошее, уметь выискать хорошее, светлое среди всякого дерьма, разного темного и гнетущего, что почти каждый день подбрасывает жизнь… Нет, не жизнь. Палермо не мог назвать то или того, кто заставлял его ковыряться в навозной куче будней, с завидной одержимостью и жизнелюбием выискивая жемчужины радости, проблески чистых впечатлений, кристаллы открытий и счастливых встреч. Да, нужно только суметь найти и отделить зерна от плевел, и все будет хо-ро-шо. Или, по крайней мере, быть уверенным, что жизнь – далеко не помойка, не гниющая свалка этих самых плевел, жизнь – урожай благих зерен, созвездие света, и его нужно только захотеть увидеть. Постараться про-жить, чтоб увидеть. Профессионально, про-должительно, про-думанно, про-чувствованно про-жить…
Чтоб вдруг догнать, просечь, наконец-то въехать, что жить – это клево! Поправочно, хорошо жить, блин!
Радость вперемежку с твердой решимостью вдруг охватила Палермо, подхватила его встрепенувшуюся душу и понесла-вознесла… На фиг те клятые файлы! Они – грязная кухня, черная лестница, задворки его жизни. Он дает слово, да-да, клянется по-взрослому, что сотрет память об этих часах и днях его жизни! Удалит файлы с оцифрованным позором… Нет, он лучше их выбелит, выкрасит, выдраит, как солдатский гальюн. Откроет путь к свету. И тогда, разрушив стену двуличия, соединит галимую, отстойную часть своей жизни с другой – от рождения светлой и прекрасной. Боже, какие он только помнит слова!
Вместо нескольких сот файлов, подобно грязной губке, впитавших все постыдное, непотребное о нем, Палермо скачал в эфир совсем немного. Так, сущий пустячок – копеечную память, короткую, как взгляд понравившейся девушки, случайно перехваченный в уличной толчее. Зыбковатое, едва-едва вырванное из тисков забвения воспоминание об одном старинном дне рождения. Когда ж это было? А ведь было… Морозные, греющие сейчас душу узоры на оконном стекле; счастливый смех детворы, по колено в снегу гоняющей в футбол; в доме – тепло, много света, веселого шума, волнующий весенний аромат свежих огурцов, домашний дух картофельного пюре; младший брат, как своему, радуется его подарку; мама удивительно молода, отец еще жив, а на голове именинника полно непокорных, густых волос, и череп не блестит стыдливой изморосью… Слезы, кажется, звенят, касаясь ресниц. Боже, как ему жалко себя! Как чисто, легко на душе.
И так же хорошо и надежно на волне «105,9» – что слева, что справа. У него везде хорошо – и в прошлом, и в будущем. Сложней с настоящим. Но Палермо упрям, он клянется себе быть последовательным до конца. К свету идти до конца!.. Однако уже что-то гнетет его вновь: глубинное, темное вопреки его воле и рассудку поднимается в нем; рука самовольно тянется к будильнику, спешит притиснуть его к груди – будто камень, готовый в любое мгновенье утащить его в бездну; тревожно подергиваясь и мерцая, непреодолимо влечет к себе грязно-зеленый, как болотная топь, экран «JVC». Мешает завершить начатое – состояться его настоящему. И вот уже Палермо здесь нет, настоящего Палермо больше нет; вконец одурманенный, оглушенный, он прилип к экрану телевизора – отныне он далеко отсюда, в потусторонних пределах. Счастливым образом сохранились только его прошлое и будущее. На волне «105,9»…
4
В час, непостижимый ни для людей, ни для ангелов, Палермо держал экзамен перед дьяволом. А тот, удерживая в холеных руках жалкий обрывок его настоящего, поигрывал им, вопрошал, посмеиваясь:
– Ну-ну, полноте! Не убивайтесь так, юный вы мой человечек! Мой-й-й!
Исполнившись почти отцовской заботы и сострадания, Виорах склонился над парнем, заглянул ему в очи – два распахнутых от ужаса входа в душу:
– Такое великое дело сумели сделать. Время обуздали, подчинили его своей глиняной воле. Неужто теперь не сумеете побороть в себе пустые, никчемные чувства?