Генерал Деникин
Шрифт:
Могилев, где была Ставка, лежал тихим губернским городком по обоим холмистым берегам Днепра. Тишина и название его довольно зловеще происходили от массы окружающих могил, курганов, в раскопках которых отрывали и древние арабские монеты. Все не случайно в этом мире: на кладбищенских просторах в доме местного губернатора находилась последняя резиденция императора – Верховного главкома. Теперь в этот дом перебрался Алексеев с адъютантами, секретарями и штабом, который возглавлять Деникину.
Алексеев принял Антона Ивановича натянуто, в разговоре сразу проступило недовольство нового Верховного. Деникин со всей душой, теплотой
Антон Иванович искренне объяснил, что штабная работа его не увлекает, и он опасается не справиться с таким огромным объемом задач, беспокоят и обстоятельства этого назначения. Заявил:
– Без вашего чистосердечного согласия и одобрения считаю невозможным для себя принять новую должность.
«Генерал в калошах» помялся.
– Ну что ж, раз приказано…
Деникин вспылил, натуре его претила такая постановка вопроса:
– Дабы оградить вас от дальнейших трений с Петроградом, я сообщу Гучкову, что отказ от должности явился моим самоличным решением.
Не зря на новом верху опасались за мягкий алсксссвский характер, главком засуетился. Заговорил порывисто:
– Будем работать вместе, я помогу вам. Наконец, ничто не помешает месяца через два, если почувствуете, что дело не нравится, уйти в первую открывающуюся армию.
Началась работа, начштаба Верховного генерал Деникин так окунулся в нее, что стал трудиться по семнадцать часов в сутки. Размах был необычайный: изучение вопросов, возникавших в буре политики, военного дела, экономики; разработка планов текущих военных действий; обобщение реляций и составление своих докладов. Требовалось участвовать в массе встреч, приемов, несметные посетители одолевали деникинский кабинет. Волны челобитчиков, перетасованных революцией, кого только не выплескивали: военных, штатских, представителей растущих как грибы новых учреждений, дельцов, авантюристов, проходимцев.
Сразу сказалась черта Алексеева все делать (а значит, и контролировать) самому. Он не допускал сотрудников до злободневных проблем, стратегические директивы тоже сам определял, в общем, более или менее важные вопросы решал единолично. Деникин привык работать самостоятельно и откровенно высказался Верховному на этот счет. Алексеев изобразил искреннее удивление:
– Разве я не предоставляю вам самого широкого участия в работе, что вы, Антон Иванович!
Деникин не стал спорить, гораздо больше его волновало поведение военного министра Гучкова, всего правительства. Из него валили военные реформы по ненавистной Деникину установке: «демократизация армии». Приказ № 1 Петроградского Совета словно б распечатал канализацию, из которой хлынула вонючая муть, подрывающая воинские устои, гробящая дисциплину. Хлестало необдуманно, скороспело и, главное, без всякого учета мнения Ставки. Генерал видел, что когда-то ключевую по военному делу Ставку превратили в придаток военного министерства с совершенно безапелляционным Гучковым.
Антон Иванович, разобравшись с данной диспозицией недели за три, начал вставать на дыбы перед петроградскими самостийниками. Он пошел в открытую против действий новой власти, разлагающих армию. Интригам Деникин всегда был чужд, рубил с плеча. Это оценил Алексеев, увидел также, что необласканный им начштаба верно прикрывает и его по всем фронтам. «Калошный» генерал
«Со временем я установил с генералом Алексеевым отношения, полные внутренней теплоты и доверия, которые не прерывались до самой его смерти».
Чистосердечный Деникин идеализировал Алексеева. И когда Верховный поведал ему о заговорщиках конца 1916 – начала 1917 годов, от которых он якобы отделался, Деникин безоговорочно поверил. Алексеев изложил ему, что приступили к нему те люди в Крыму, где он лечился до начала революции, о чем Антон Иванович потом написал:
«Они совершенно откровенно заявили, что назревает переворот… Просили совета. Алексеев в самой категорической форме указал на недопустимость каких бы то ни было государственных потрясений во время войны, на смертельную угрозу фронту, который, по его пессимистическому определению, и так не слишком твердо держится, и просил во имя сохранения армии не делать этого шага.
Представители уехали, обещав принять меры к предотвращению переворота».
К началу апреля 1917 года вооруженные силы были «оккупированы» комитетами, советами, всякого рода солдатскими организациями. Они лезли во все зазоры армейской жизни, сея вражду между офицерами и солдатами. Дошло до того, что комитетчики получили право смещать неугодных им офицеров и ставить «подходящих».
Деникин видел, что правительство превратило армию в арену политической борьбы, невзирая на войну. Его возмущение достигло предела:
«Итак, в русской армии вместо одной появилось три разнородные, взаимно исключающие друг друга власти: командир, комитет, комиссар. Три власти призрачные. А над ними тяготела, над ними духовно давила своей безумной, мрачной тяжестью – власть толпы».
В апреле в Петрограде из эмиграции появился в немецком зампломбированном вагоне Ленин, который призвал к переходу от «буржуазно-демократической революции к революции социалистической», и деятельность Совета пошла к высшей точке кипения. В начале мая вышел приказ по армии и флоту – «Декларация прав солдата».
Его начинка настолько превращала армию в толпу, что даже Гучков, как-то переживший Приказ № 1, тут не выдержал. Он вышел из Временного правительства вместе с министром иностранных дел лидером кадетов П. Н. Милюковым, и на гучковское место встал военным министром 35-летний А. Ф. Керенский. С ним во «временных» оказалось шесть министров-социалистов.
Керенский, совершенно чуждый военному делу, порешил начать фронтовое наступление. Для возбуждения «революционного патриотизма» он сменил пиджак на военный френч и стал челноком мелькать между Петроградом и фронтом, ораторствуя на эту тему.
Из Ставки в письмах Асе Чиж Деникин комментировал свое отношение к происходящему так:
5 апреля 1917 года
Политическая конъюнктура изменчива. Возможны всякие гримасы судьбы. Я лично смотрю на свой необычный подъем не с точки зрения честолюбия, а как на исполнение тяжелого и в высшей степени ответственного долга. Могу сказать одно: постараюсь сохранить доброе имя, которое создали мне «железные стрелки», и не сделаю ни одного шага против своих убеждений для устойчивости своего положения… Все это пустяки. Если… только волна анархии не зальет армии…