Генерал-фельдмаршал Голицын
Шрифт:
— Понятно! — радостно гаркнул полковник, забыв про все строжайшие предписания Дмитрия Голицына, войдя в крепость, не покидать оную ни под каким предлогом.
И через час бригада Анненкова вышла из Батурина и двинулась навстречу Меншикову с гетманским «кумплиментом». Как только, русское войско скрылось за лесом, собрался в скорый путь и Мазепа. Он спешил со своим войском в Короп, а оттуда к Десне.
— Гетман ведет нас, дабы биться со шведом и не пустить ворога за Десну! — говорили меж собой рядовые казаки. Откуда им было знать, что замыслил Мазепа самое черное предательство — решил вместе со всем войском переметнуться к шведу. За Десной Мазепа выстроил свое шестнадцатитысячное войско и обратился к нему с речью. В ней он глухо говорил о многочисленных обидах, чинимых Москвой казацкому войску. Он, сам порушивший казацкие вольности, уверял теперь казаков, что сделано то было по наущению царя; он, переступивший через все казацкие права, данные Богданом Хмельницким, призывал теперь защищать их от московитов в союзе с непобедимыми шведами.
Из всей темной и туманной речи старого гетмана (а слышали ее немногие близстоящие сердюцкие сотни, а остальные передавали из уст в уста) уразумели казаки главное — гетман ведет их не сражаться с ворогом, который грозит Украине, а переметнуться на сторону этого ворога и тем открыть путь к украинским селам и городам, где живут их жены и дети, родные и близкие, и отдать села и города на полную милость захватчику!
И смутились казачьи сердца! Не будь позади Десны, а впереди тридцатитысячного Шведского войска, может, то была бы последняя речь пана гетмана. Не слышались ни виваты, ни приветственные крики. Молчали казаки. И, уловив это страшное молчание, Мазепа, оборвав свою речь, поворотил коня и помчался к шведам. За ним помчалась старшина и верные сердюки. Большая же часть казаков осталась на месте, а затем по одиночке, десятками и сотнями вернулась обратно за Десну. Так что к шведскому королю Мазепа привел не многотысячное войско, а всего две тысячи сердюков и старшин.
Дмитрий Михайлович Голицын поспешал к Батурину с пехотной бригадой Яковлева в жесточайшей тревоге. Хотя после казни Кочубея и Искры не было ни одного явного доноса на гетмана, на киевском базаре за месяц до измены Мазепы даже бабы-торговки открыто болтали, что гетман переметнулся иль собирается переметнуться к шведу.
«Народ обмануть труднее, чем царя!» — в тревоге рассуждал князь Дмитрий и самолично отписал о тех базарных толках Головкину. И то ли письмо его наконец достигло цели, то ли постоянные увертки гетмана возбудили подозрение Головкина и Шереметева, но Голицын получил наконец приказ немедля маршировать на гетманщину. И Дмитрий Михайлович не терял ни минуты, отправив передовым отрядом бригаду с дивизионом тяжелых орудий. Притом, вопреки указу Головкина стать в Нежине, он отправил Анненкова прямиком в гетманскую столицу и сам направился туда же с бригадой Яковлева, хотя уходом тем и ослаблял киевский гарнизон. Но Киеву при тех обстоятельствах, когда швед стоял на Левобережье, ничто пока не грозило, а вот увертки гетмана вызывали в те осенние дни особую настороженность Дмитрия Михайловича. И ох как жалел сейчас Голицын, что Кочубей и Искра были посланы царем на расправу пряменько в Белую Церковь к гетману, а не в Киев к Голицыну. Дмитрий Михайлович хорошо знал старого полковника и его друга и не верил, что эти честные люди оговорили Мазепу. Скорее всего, и Кочубей и Искра говорили правду и их последний допрос-покаяние мог ту правду раскрыть!
Вот отчего Мазепа столь упрямо добивался передачи Кочубея и Искры в свои руки, минуя Киев, минуя Голицына.
Подгоняемый сими тревожными мыслями и рассуждениями, Дмитрий Михайлович оставил позади Яковлева с его тяжелыми пушками и налегке, в коляске, сопровождаемый легким эскортом, помчался в Батурин. Не доезжая Десны, у деревни Мены Голицын встретил светлейшего князя с драгунскими полками. Дмитрий Михайлович не кривил душой и открыто поведал Меншикову о своих немалых тревогах и подозрениях.
— Пустое! — расхохотался Меншиков, пересевший для разговора в коляску Голицына. — И потом, какая Ивану Степановичу корысть на старости лет к шведу перебегать? Сам посуди, какой у него чин! А маетности? Да, чаю, ни у тебя, хоть ты и прямой Гедиминович, ни у меня, хоть я и светлейший князь, и в помине нет тех богатств, что имеет старик! — Меншиков даже облизнулся при мысли о скарбнице старого гетмана. — Вот, говорят, у него алмаз есть: пол-Европы купить можно! Нет, такому богачу на старости лет хозяина менять — себя и все богатства потерять. А Иван Степанович, сам ведаешь, скупонек! — Тут светлейший прервал разговор и, показывая на пылившее за Десной неизвестное войско, радостно воскликнул: — Да, никак, Иван Степанович сам, легок на помине, встречать нас вышел? Я вчера приказал через Войнаровского ждать нас на Десне!
Но радость Меншикова была преждевременна, поскольку пылившее за рекой воинство оказалось бригадой Анненкова.
— Приказано передать кумплимент светлейшему князю от его светлости пана гетмана! — приветственно гаркнул полковник, встав во фрунт перед коляской с генералами.
— Ты в чьей команде служишь?! Почему оставил Батурин? — Князь Дмитрий чуть было не с кулаками набросился на глупого полковника, да, спасибо, остановил Александр Данилович:
— И полно, батенька, уйми гнев! Что из того, что послушался полковник гетмана, доставил мне кумплимент! Иван Степанович, почитаю, болен и оттого ждет нас в Батурине! — И коляска дальше покатила к гетманской столице.
Меншиков веселился в предвкушении знатного обеда (гетманская кухня была знаменита!), Дмитрия Михайловича ничто не радовало: ни осенний погожий день, ни укатанная дорога, усаженная тополями и цветистыми по осенней листве кленами, ни здоровый крепкий воздух с запахом яблок из окрестных садов. Черное предчувствие окончательно овладело им, и он ничуть не удивился, когда ворота Батурина оказались на запоре, мост через ров разведен, а на валах выросли, целя мушкетонами, сердюки Чечеля.
Александр Данилович, само собой, пришел в страшный гнев и приказал вызвать для переговоров самого коменданта. Пан Чечель появился на валу и стал надменно, всем своим видом показывая, что ни петушившийся на коне роскошно одетый Меншиков, ни мрачно сидевший в коляске Голицын ему не страшны и что хозяин положения здесь он, Чечель!
— Где ясновельможный гетман, вражий ты сын? — горячился Меншиков по ту сторону глубокого, залитого водой рва.
Чечель ответил насмешливо:
— Пан гетман к вам, москалям, в Короп отъехал!
— Так почему ты не пускаешь нас в крепость? Разве мы шведы?
— На то нет приказа его светлости, пана гетмана! — воровато ухмылялся Чечель в цыганский ус.
— Разве ты не знаешь, кто я? — неосторожно спросил Меншиков, и громкий хохот раздался на валу. То смеялись сердюки Чечеля.
— Да кто тебя не знает? — с ленивым равнодушием ответствовал Чечель. — А только ступай отсюда, светлейший, не то, не ровен час, зашибу тебя со всей твоей кавалерией! — И по знаку Чечеля фейверкеры-немцы угрожающе навели с вала тяжелые пушки.
— А ведь ты, пожалуй, прав, Дмитрий Михайлович. — Меншиков поудобнее устроился в коляске. — Не посмел бы этот сукин сын так себя вести, не перебеги сама сука к шведу. Впрочем, то еще надобно проверить! — И светлейший приказал кучеру: — Гони в Короп!
Однако в Короп поспешать было без надобности. Уже в сельце Обмачеве встретили нестройную толпу казаков, отказавшихся последовать за гетманом в шведский лагерь и возвращающихся с Десны. Оставленный на перекрестке старый сотник поведал Меншикову и Голицыну, что Мазепа и впрямь за Десной переметнулся к шведу.
— А войско? — нетерпеливо спросил Меншиков.
— А вот оно войско! — Кусая седой ус, сотник показал нагайкой на тысячи казаков, отъезжающих от реки в разные стороны, и с горечью добавил: — Нема боле казацкого войска! Все порушил клятый Мазепа!