Генерал Коммуны
Шрифт:
Внимание Фавье отвлек новый оратор. Это был длинноволосый человек в каком-то пестром опереточном мундире, длинная худая шея его была обмотана ярко-зеленым кашне.
— …Только народ пользуется привилегией непогрешимости! — провозгласил он. Польщенная таким началом, публика приготовилась было слушать, но в это время где-то под скамейкой яростно залаяла собака, ее с трудом успокоили.
— Я тоже, подобно Бланки, вот уже двадцать пять лет работаю заговорщиком и останусь им навсегда! — продолжал оратор, пренебрегая смешками.
Заговорщиком? У него потребовали
— Дело вот в чем, граждане. Все правительства отказывали народу в его требованиях. Следовало прибегать к заговору, чтобы вырвать права народу. Допустим, Коммуна вырвала эти права. Но сегодня нам этого уже мало. У нас появились новые требования. Вот почему нам, друзьям народа, надо быть заговорщиками и сегодня, и завтра, и всегда!
Эту теорию постоянных заговоров удостоили насмешливыми аплодисментами.
— Ты что же, против Коммуны подбиваешь нас? — крикнул кто-то.
— Я замечал, что на прошлых собраниях не позволяли прерывать оратора, — возмутился заговорщик.
— Потому что вы не мололи такую чепуху! — отозвался ему тот же голос.
— Предлагаю удалить прерывателя! — заявил председатель.
Поднялся шум. Снова возмущенно залаяла собака, к ней со смехом бросились со всех сторон.
Прерыватель не ушел, он даже попросил слова. К общему удивлению, это оказался сухонький, робкого вида литейщик. Попав на ярко освещенную сцену, он испугался, стал путаться, но когда он наконец сказал, что их хозяин сбежал в Версаль, а они сами сегодня ночью начинают литье, люди притихли.
— Вместо фонарей мы будем лить снаряды.
— Вот это действительно изобретение! — приободрили его из зала.
Литейщик победно выставил жидкую бороденку.
— Важно, чтобы нашими снарядами стреляли, — продолжал литейщик. — А ты, гражданин заговорщик… Это пусть Адольф Тьер строит козни… Это по его части. А я, вот… когда мой сын нашкодит, я его сам выпорю, а другому не дам. Вот, это…
— Правильно! — услыхал Фавье звонкий голос Домбровского. Он сидел теперь несколько впереди Фавье, сбоку, у стены. Глаза его блестели, лицо раскраснелось, он смеялся и аплодировал вместе со всеми. Недавнее уныние покинуло его. Фавье ревниво посмотрел на соседей Домбровского. Одноногий рабочий опирался большими коричневыми руками на зажатую между колен палку. Наклонясь, он что-то гудел на ухо Домбровскому. С другого бока женщина с маленьким ребенком на руках сочувственно и зло кивала головой.
Можно было подумать, что Домбровский живет в этом квартале, завсегдатай этого клуба.
Фавье затащил Домбровского в клуб, надеясь развлечь его, понаблюдать со стороны, насладиться восхищенными взглядами женщин, ну, хлебнуть глоток-другой обжигающего бодрящего варева этих сумбурных противоречивых идей, метких народных суждений… Домбровский же воспринимал почему-то все происходящее слишком серьезно. Втайне Фавье завидовал Домбровскому, не его двужильной выносливости, в этом Фавье мог соревноваться с кем угодно, а неистощимости его душевных сил. Стоило посмотреть, с какой жадностью слушал Домбровский каждого оратора.
Ораторы упрекали Коммуну
Люди настойчиво требовали захватить сокровища Французского банка. Не имевшие ни разу в жизни в кармане и ста франков, они распределяли миллионы, заботясь лишь о революции.
— Двести миллионов передать в кассу Интернационала!
— Увеличить жалованье гвардейцам!
— Обеспечить сирот!
Какой-то лавочник вздумал протестовать: в банке, мол, находятся вклады частных людей. Какое имеет право Коммуна покушаться на частную собственность. Его проводили свистом.
Женщина, сунув Домбровскому ребенка, вскочила на скамейку.
— Полюбуйтесь на эту шкуру! Он содрал с меня сегодня тридцать франков за четверик картофеля. Тридцать франков! Ему, конечно, нужен банк. А у меня вот какая собственность! — Она подняла юбку и повертела в воздухе рваным, облезлым башмаком с подошвой, прикрученной проволокой. — Мы жрем хлеб из овсовых отрубей и жирной глины…
— Поедаем Монмартрские возвышенности, — с горечью вставил какой-то шутник, но никто не улыбнулся.
— …и мы не жалуемся. — Женщина глотнула слюну. — Мы готовы терпеть сколько угодно, но не ради того, чтобы набивать мошну лавочникам. Почему Коммуна не разделается с ними? Там болтают и ссорятся. Не могут приказать расстрелять спекулянтов. Неужели они не понимают… А версальские жулики по ночам вывозят золото из банка!.. Ах, как подумаешь обо всех этих подлостях, так и хочется размозжить себе голову!
Слитная волна гнева вздымалась, обрушивалась обжигающими криками, то вдруг, отхлынув, уступала место внимательному и грозному молчанию. В задних рядах вставали на скамейки. Собрание превращалось в митинг. Домбровский крепко сжал губы. Кто виноват во всем этом? Что делать? В чем причина всех бед Коммуны? Общая ярость растревожила в его душе давние безответные вопросы.
— Нам необходима диктатура! — настаивал один. — Пускай Комитет общественного спасения берет всю власть в свои руки!
— С тем чтобы завтра выскочил какой-нибудь новый Наполеон? — отвечал другой.
— Лучше хромать, чем сиднем сидеть, — сказал Урбэн Домбровскому и направился вдоль прохода к сцене.
Встреча с Урбэном обрадовала и опечалила Домбровского. Кожевник очень изменился с тех пор, как они виделись в последний раз. Смерть старшего сына как-то разом состарила его. Обычная, его порывистость сменилась мрачной сосредоточенностью, огонь ушел внутрь, раскаляя его неутолимым, бессонным раздумьем.